У Карачи блеснул в глазах лучик превосходства и презрения.
– Ты мудрый атаман. Хорошо мыслишь. Хочешь, чтобы я рассказал про этот план в степи?
– Именно, Карача.
– Хочешь, чтобы тебя не тронули? Но за это хабар[4] должен быть хороший.
– Про хабар потом. Давай вместе подумаем, где оставить провиант и корм, а где мне с моими людьми отсидеться?
– Здесь и оставь, а сам беги и спрячься со своими людьми.
– Здесь оно, парень, сложно. У меня все склады и амбары в Песковатом. Пока всё перетащим, времени много пройдет.
– Ис-сымлях! – Карача вдруг вскочил на ноги и, прихрамывая, заметался по избе.
– Медвежий жир, вижу, помог. – Кобелев сидел, не шелохнувшись.
– Помог, помог! Мне туда скорее надо! – Татарин махнул рукой на запад. – А я тут с тобой сижу, щеки по столу катаю!
– Давай всё порешаем и поедешь по своим делам сердечным. – Атаман хитро прищурился.
– Давай. – Карача снова сел к столу, – Давай всё порешаем. – Грудь его ходила ходуном. – Говори тогда.
– Ну, другое дело. Значится, так. Я останусь здесь, и всё село останется. Вы пойдете через Песковатое, заберете довольствие, накормите коней и прямиком до Москвы. А, ну хабар еще. Хабар я туда перетащу тоже. Есть немного золота, оружие, лошадей всех отдам.
– На обратном пути хан захочет взять невольников. Как с этим?
– Невольников берите сколько надо. Все на войну спишем. Годиться?
– Годится. Тогда скажи своему Инышке, чтобы ехал до сакмы, там наши разъезды. Пусть всё передаст. Там много людей, кто по-русски понимает.
– Э, нет, Карача. Ехать до сакмы нужно тебе. Кто Инышке всерьез поверит? А ты как-никак племянник самого хана Джанибека.
– Мне время терять нельзя, понимаешь?
– А ты по-быстрому дунь туда и обратно. Мы тебя здесь пропустим. Ежели надо будет, и опять в степь на обратной дороге не воспрепятствуем. Сам-то подумай? Так ведь всем удобнее.
Карача нервно забормотал под нос по-татарски. Потом встрепенулся, бросил горящий взгляд на атамана.
– Ладно. Только прямо сейчас. Не мешкая. Я скажу, что идти нужно через Песковатое, там, дескать, нет никого, амбары полны. Но ты тогда перегони туда весь скот и отвези все оружие.
– Ну, по рукам, Карача?
– Хороший план. Мы не потеряем силы и время. Одним махом до Москвы.
– Да. Ты поедешь в Можайск, скажешь этому ротмистру про наш замысел. И тогда литвины смогут рассчитать время своего удара.
– Джанибек пойдет несколькими лавами. Все на какое-то время увязнут, осаждая крепости, а один поток, основной, пройдет через Песковатое и без потерь к означенному времени окажется под Можайском в глубоком тылу московитского войска. Потом часть пойдет на Москву, а другая ударит в спину воеводе Шеину. За это степь назовет меня героем и простит мне мою…
– Никак влюбился? – Кобелев перешел на совсем отеческий тон.
– О, и ты о моей свадьбе услышишь еще. Если живым будешь, конечно. – Карача готов был идти вприсядку, – Тогда по рукам, атаман.
– Инышка! – Кобелев встал из-за стола, широко шагнул и толкнул тяжелую низкую дверь.
– Здеся я, атаман.
– Караче – коня, да самого быстрого, шубу мою, и проводи до дальней сторожи.
– Ты че, бать? – Инышка выпученными глазами смотрел на атамана.
– Делай как велено. И давай казаков на круг собери.
– Про шубу хорошо, атаман, придумано. – Карача взял со стены плеть и наотмашь ударил по спине Инышку. – Вернусь, добавлю! В атаманской шубе мне быстрее поверят.
– Э, Карача, ты пока еще у меня в гостях. Рано расходиться решил. – Кобелев грозно вскинул брови.
Когда стук копыт двух боевых коней совсем стих за околицей, Кобелев вернулся в дом и, упав на колени, стал истово молиться. Где-то глубоко за грудиной нарастала темная, тяжелая тупая боль. После молитвы ему удалось ненадолго забыться липким и почти кромешным сном.
* * *
Инышка сопроводил Карачу до дальней сторожи. Тот вернулся через несколько часов. К вечеру того же дня оба были уже в Излегощи. Атаман снабдил татарина едой, поменял коня и отпустил на все четыре стороны на запад.
Глубоким вечером собрался казачий круг. В небольшой низине, примерно в шагах пятидесяти от Христорождественской церкви, горел костер. К такому костру по негласной традиции казаки шли, одевшись торжественно, а иногда даже празднично. В прыгающем свете костра блестели на камчатых и бархатных полукафтанах серебряные застежки и золотые турецкие пуговицы; мелькали темно-гвоздичные и лазоревые зипуны, опушенные гвоздичного цвета нашивкой; покачивались куньи шапки с бархатным верхом, мерзли ноги, обутые не по погоде в сафьяновые сапоги. Но сапоги не у всех. Больше половины довольствовались лаптями, валенками, поршнями. Некоторые, самодовольно подбоченясь, пришли в широких турецких поясах, с заткнутыми за них ножами и кинжалами. Не часто казаку пощеголять выпадает, вот и одевались во всё лучшее, но и уважение проявить к почтенному собранию через платье тоже не последнее дело. На двух лавках стояла ендова[5] тройного касильчатого меда. Черпак один на всех; то ходил по кругу, то пили вразнобой – в этом деле чужая голова не товарищ. В темнеющем небе громадой высилась церковь, как напоминание о том, что в небе есть кому приглядеть за делами на земле грешной.
На Тимофее Кобелеве – лазоревый зипун, поверх зипуна белая бурка, на голове черкесская папаха, на ногах боевые кожаные сапоги. Атаман с полчаса стоял в стороне, наблюдая за казаками. Ждал, пока наговорятся, шутками натешатся, меда выпьют до первой отрыжки. А там и кровушка взыграет, удаль проснется, глаза ратным огнем загорятся. Ждал, когда сами окликнут, спросят: зачем собрал?
– Ну, Тимофей Степанович, пора б тебя послухать! – крикнул, шамкая беззубым ртом, казак Гмыза.
– И то… давай, атаман. Не ровен час, ноги по плечи отморозим! – загудели казачьи глотки.
Кобелев понял: пора. А то и вправду еще час, и говорить уже не с кем будет. Он вышел на освещенное место:
– Вот что, казаки! Давненько мы со степью не бодались по-настоящему. В прошлом годе беда нас чудом каким-то миновала, а в этом уже, казачки, не отвертимся. У многих небось колбаса на стене заместо сабли?
– Ты говори, да не заговаривайся! – снова подал голос Гмыза.
– Ладно. Шутить ныне некогда. С Крыма орда на нас прет. Не ватага, нет, братцы мои, войско.
– Кто ведет? – спросил верзила Лизогуб.
– Хан Джанибек. Тут я вам обо всем по порядку доложить должен. Царь наш, Михайло Федорович по роду Романов, пошел войной на польского царевича отбивать Смоленск. Это вы знаете. Многие казаки подались в войско к воеводе Шеину. Но Литва тайно задружилась с крымскими ханами и просит тех, чтобы они ударили по Москве с юга, да зашли бы опосля в тыл московскому войску. Одновременно с этим и шляхта пойдет в наступление под Смоленском. А коли их планы сбудутся, то тогда конец всей Руси Московской и царству православному. Вот такие дела, казачки. Что делать будем? – Кобелев старался сказать кратко, опуская многие детали большой стратегии, иначе казаки запутаются в сложных хитросплетениях. Да и не к чему лишние слова. Наипервейшая задача атамана – поднять воину боевой дух.
– А что делать! Бить поганых да гнать до моря! – снова крикнул Гмыза.
– А как бить будем? – Кобелев давал возможность казакам самим подумать, принять решение.
– Как-как! Саблей да рогатиной! Пулей, у кого-ка есть! – Толпа казаков говорила, постепенно повышая голос.
– И пулей и рогатиной. Согласен. А кто не желает, что? Есть такие? – Атаман окинул взглядом казачий круг.
Откуда-то из темноты выступил коробейник Синезуб. На него удивленно посмотрели: дескать, не казак, чего на круге делаешь? Но Кобелев дал знать рукой, что пусть говорит. И тот сказал:
– Не дело, Тимофей Степанович… Не дело удумали. Я был давеча с товаром там. Никогда такого войска у татар не было.
