— А что,— сказала Юля,— возьму.— И вынула мешочек.— Только... не мало вам будет?

Старушка взвесила мешочек на ладони. Сказала с достоинством:

— Нет, мало не будет.— И с опаской покосилась на тетку Паланею.

Та, как почувствовала, что Юля сейчас сделает глупость, оглянулась. Юля держала в руках горшочек, старательно увязанный бумагой. Нюхала — сквозь бумагу сочился аромат.

— Ты что? — возмутилась тетка Паланея — Договорились: только муку!

— Нет! — твердо возразила Юля.— Это для Жени.— И старушке: — Спасибо, бабушка.— Глазами показала: «Уходите поскорей!»

За мед была ругана Юля нещадно, а заодно и Женя: «Не сдох бы он без того меду!» Но что сделано, то сделано.

Часу не прошло, как тетка Паланея весь «товар» расторговала. Толстые, солидные, дивно пахнущие, стояли мешки с мукой в уголке. Неподъемные мешки. И тетка Паланея стала тревожиться:

— Ну-ка, обманет нас тот шофер? Не придет? Что будем делать?

— Придет, никуда не денется,— уверенно сказала Маруся.

Как ни жестко торговалась с бабами тетка Паланея, а Марусю за приют и заботу оделила щедро и солью и керосином. Маруся не осталась в долгу, пригласила поужинать. Сама собралась доить корову, а тетке Паланее дала указания:

— Печку затопи. Картошка вон, в ведре, начисти.

Юлю при этом намеренно обошла взглядом.

Не успела Маруся скрыться в хлеву, как явился ухарь. Выяснив, где хозяйка, начал заигрывать с Юлей. Тетка Паланея сурово на него прикрикнула:

— Дров бы нарубил, жа-аних!

— И то! — Ухарь ничуть не обиделся.

Судя по тому, что топор из подпечья вытащил без раздумий, в доме этом ему не привыкать было хозяйничать. Здоровенные березовые колоды с одного удара разлетались у него надвое.

Тетка Паланея и Юле мигом нашла работу:

— Вода кончается. Принеси!

С крыльца Юля видела, как размахнулся ухарь, ахнул топором по чурбаку и тут же покачнулся. Топор выпал из рук. Ухарь ухватился за стойку, подпирающую поленницу, и, скользя по стойке рукой, неловко съехал на землю.

Юля мигом слетела с крыльца, подбежала к нему. Ухарь был весь белый.

— Ты что? — в испуге спросила Юля.

— Ер-рунда!—Он все же пытался хорохориться.— Ведро воды на башку, и будет пор-рядок!

Однако же пока шел к колодцу, его болтало из стороны в сторону. Он с несвойственной ему виноватостью бормотал:

— Чер-рт, как прихватило, чер-рт!

Ведро у Юли не вдруг в колодце утопилось, и вытащить его, оказывается, куда как не просто. А ухарь уже изготовился: сорвал гимнастерку вместе с нательной рубахой, уперся обеими руками в сруб колодца, наклонил голову.

— Лей! Прямо на голову лей!

Юля подняла ведро. И тут увидела: от плеча наискось, через спину шел глубокий, красно розовый рубец, перечеркнутый скобками швов. Юля держала обеими руками на весу тяжелое ведро — глаз не могла оторвать от рубца.

— Ну, лей же! — рассердился ухарь.

Она стала лить — потихоньку, чтоб вода не попала на шрам.

— Ох, хор-рошо! Эх, здорово!—крякал ухарь.— Удр-ружила!

На веревке висело во дворе выстиранное белье. Юля сорвала просохшее полотенце, бросила ухарю на голову. Он утерся, направился к березовым чурбакам. Позвал Юлю:

— Сядем. Отпыхаемся. Хор-рошо! — Прислонился спиной к бревенчатой стенке сарая. Глаза прикрыл. Бледность, что так поразила Юлю, потихоньку уходила.

— Этот... этот шрам... Ранило тебя? — спросила Юля.

— А, ер-рунда!—Он моргнул коротенькими, до рыжины выгоревшими ресницами.— Осколком чиркнуло. Зажило, как на собаке.— Он помолчал и прибавил: — Гимнастерку жалко, Командирская была гимнастерочка. Шерстяная.

От такого неожиданного заключения Юля рассмеялась. Он рассмеялся тоже, приоткрыл один глаз, подмигнул:

— Вот так, Юля! Чиркнуло — это ер-рунда. С башкой хужее дело: контузия. Снаряд рвануло... Ну, совсем рядом. А я как раз в моторе копался. Башкой об мотор приложило. Очухался — в голове общий церковный звон...

Похоже, звон этот был у него и сейчас — поморщился, перекатил голову по бревну. Волосы на солнце быстро подсыхали, поднялись на макушке рыжеватым хохолком.

— И... Что же дальше? — Ухарь был первым встреченным ею человеком, который побывал там, и Юля с волнением ждала ответа.

— Ну что... Капот закрыл, сел, поехал. Снаряды к огневым подвозить надо? Надо. Спасибо, не в кузов ахнуло. Сидели бы мы тогда с тобой на солнышке, как же, хе-хе!

— Но... Страшно было?

— А ка-ак же!

Тут Маруся вышла из хлева. Глянула на ухаря, разохалась:

— Что, Ваня, опять?..— Мимоходом обожгла Юлю прямо-таки ненавидящим взглядом.— Зачем вот?..— Пнула сапогом топор.— Сам знаешь: нельзя тебе... Голый сидишь на ветру, как можно?..— Схватила валявшуюся на земле гимнастерку, помогла надеть.— Ремень где?

Пока она металась по двору, искала ремень, ухарь гимнастерку застегнул, встал, головой помотал, как бы прислушиваясь сам к себе.

— Отпустило. Великое дело — вода.

Когда Маруся, найдя ремень, приблизилась, сказал со значением:

— Теперь так, Юля: завтра чуть свет выезжаем. Сам отвезу.— Взял ремень, перепоясался туго-натуго, все сборочки на гимнастерке согнал назад, прибавил мстительно:—До самого дома отвезу.

От этого сообщения у Маруси руки опустились. Ухарь сделал вид, что ничего-то он не заметил. Направился в дом.

Поужинали богато: картошки, огурцов соленых, капусты квашеной — всего на столе было вволю. После ужина ухарь задерживаться не стал:

— Выспаться надо перед дорогой!

Проводить себя Марусе не позволил, зато на Юлю покосился. Поклонился ей со смешной почтительностью.

За это Юля схлопотала еще один Марусин ненавидящий взгляд.

Вся обратная дорога, как полет в прекрасном цветном сне. Мчались навстречу опушенные первой зеленью леса и перелески. Набегали и уносились назад деревни.

Ухарь довез их до самого дома. На прощание церемонно пожал Юле руку и сунул клочок бумаги:

— Моя полевая почта. Может, напишешь, а? — Ухарство слетело с него, как шелуха. И в голосе и в устремленных на Юлю серо рыжих глазах была робкая просьба.— Конечно, понимаю: ты девушка грамотная. А я что? Солдат, он и есть солдат. Но ты бы знала, что такое фронтовику письмецо! Как, а, напишешь?

Юля мысленно увидела красно-розовый рубец, сказала твердо:

— Напишу, Ваня. Непременно!

— Буду ждать! — И опять из него попер ухарь: — А то, понимаешь, как? И стреляют в тебя, и бомбят, и пузом сто километров пропахал. Все ничего А вот мор-рально,— он стукнул себя кулаком в грудь,— мор-рально, понимаешь, тяжело!

То чувство полета, что не покидало Юлю в дороге, не оборвалось и дома. Дед ахнул и столь скорому возвращению Юли и столь богатой ее «добыче». Он совсем сдал последнее время, почти не вылезал из своего закутка. А теперь вылез и печку принялся растапливать, приговаривая:

— Сейчас... Кулешик сварим. Горяченького, давно не ели горяченького...— Сунулся в шкафчик, где когда-то хранились продукты, с торжеством показал Юле бутылку с подсолнечным маслом: — Вот! Даже и заправим!

А Юля кинулась смывать с себя дорожную пыль, переодеваться. Потом она без промедления собиралась позвонить Жене, побежать к Жене.

Стоило подумать: «Господи, как я о нем соскучилась!»— тут же раздался стук в дверь: Женин, единственный и неповторимый.

Он вошел. Глаза его при виде Юли просияли:

— Вернулась! А я уж и не надеялся...

Он стоял у порога и смотрел на Юлю какими-то странными, незнакомыми глазами. Смотрел, не отрываясь, не стесняясь присутствия деда. И от этого взгляда сердце Юлино сжалось и, кажется, становилось все меньше и меньше. Она увидела на Жене старенький, узковатый в плечах плащ, через плечо— лямку от вещмешка. Она уже догадывалась, но верить своей догадке не хотела.

Так не хотелось верить догадке, так хотелось порадоваться удачной поездке, что она схватила стоящий на столе горшочек с медом:

— Вот! Тебе!.. Нет, ты только понюхай...