А был именно такой случай! Он мысленно видел несуществующую, маловероятную ситуацию – ее надо было еще сотворить в нескором будущем – и рассчитывал для той далекой ситуации точные ходы, наповал сражающие противника.

Когда мы подъезжали к вокзалу, Гамов вдруг разнервничался.

– Семипалов, вы все предусмотрели?

– Абсолютно все и даже немного сверх того.

В отличие от него, я был спокоен. Он видел грядущее много лучше меня. Но в том, что меня окружало, я разбирался хорошо.

Мы ехали из Забона в Адан захватывать власть.

Конечно, причины поездки на официальном языке звучали по-иному: командование корпуса, объединившего добровольные дивизии «Стальной таран» и «Золотые крылья», вызывали в правительство для отчета о боевых действиях в тылу врага.

Гамов закрылся в купе – еще раз поправить свой доклад. Я со штабными работниками и Прищепой в последний раз прикидывал, где у нас позиции послабее и где – посильнее. Если в наших расчетах и имелись изъяны, то не такие, чтобы существенно повредить плану.

И еще до полуночи мы разошлись по своим местам.

Я спал спокойно. Думаю, что и Пеано, и Гонсалес сомнениями не терзались – бессонница им не грозила. О Павле Прищепе этого не скажу. У него ночь – лучшее время для связи со своими людьми в столице, он наверняка разговаривал с ними по своему загадочному аппарату.

Утро в Адане было нерадостным. Гамов, выйдя из вагона, хотел было пойти пешком – посмотреть на людей, послушать их голоса. Но Прищепа с Пеано запротестовали. В решающий час нельзя было пренебрегать осторожностью. Мы хорошо подготовились, но как подготовились наши противники? Людей мы увидим из машин и голоса их услышим, не выходя на тротуары.

Я хорошо помнил довоенный Адан – прекрасный город, населенный веселыми и добрыми жителями. По его широким проспектам густо двигались оживленные мужчины и женщины, в скверах бегали радостные детишки, в роскошно убранных магазинах было полно товаров и покупателей. И следа былого довольства не было в мрачном городе. Мне показалось, что даже и солнца теперь в Адане меньше, чем раньше, – впрочем, солнца вообще не было: небо затягивали тучи. Три четверти магазинов были закрыты и темны, у открытых змеились молчаливые очереди. Больше всего меня поразило отсутствие детского гомона, так отличавшего раньше дневную жизнь столицы. Конечно, мы знали, что многие ребятишки вывезены во внутренние области, но знать, что детей нет, – это одно, и совсем другое – почувствовать их отсутствие.

О нашем приезде в Адан не сообщалось, и люди в очередях равнодушно провожали глазами наши машины. Среди прохожих я увидел наших солдат в гражданских костюмах – отпускники задержались в столице перед поездкой на родину. Они не подавали вида, что узнают нас. Павел Прищепа хорошо знал свою службу.

В приемной нас встретил Вудворт.

– Правительство заседает уже два часа, Маруцзян встает рано, все к этому приспосабливаются. – Он понизил голос. – Капитан, все по плану?

– Оптимально, – ответил Павел.

В зал заседаний мы вошли гуськом – впереди генерал Прищепа, за ним Гамов, я, Пеано, Гонсалес, Павел и несколько наших офицеров – я их не называю: они не были посвящены в заговор.

Все члены правительства встали, когда мы вошли, Маруцзян и маршал Комлин стали пожимать наши руки, Вудворт громко называл наши фамилии и воинские звания. Когда очередь дошла до Пеано, Маруцзян посмотрел на него недобро, но сказал совсем не то, что говорили его глаза:

– Счастлив видеть тебя здоровым, племянник!

Пеано засиял самой ослепительной из своих улыбок:

– Тысяча благодарностей, дядя!

Нас посадили за отдельный стол. Всего в зале их было три – большой, вдоль торцевой стены, на возвышении вроде сцены, второй, еще длинней, от главного входа до другой торцевой стены (там тоже была дверь), и третий, напротив двери. За первым сидело правительство: Маруцзян, министры и военные, за вторым – вызванные чиновники. Вел заседание сам Маруцзян. Министр энергетики докладывал о производстве сгущенной воды.

Я не узнавал Маруцзяна. В стране не было другого настолько же известного человека. Его красочные портреты, его фотографии, его стереоснимки висели в каждом учреждении, в квартирах, на перекрестках. Мы навеки запоминали невысокого плотного мужчину, круглолицего, толстощекого, с коротким, картошкой, носиком, с поросячьими, но проницательными глазками. Помнили и его голос – торопливый, шепелявый, то взрывающийся гневными выплесками, то опускающийся до льстивого уговаривания. Нынешний Маруцзян имел мало общего с той знаменитостью. Тот, прежний, казался лет на десять моложе своего возраста, этот выглядел на десяток лет старше себя. Заседание правительства вел осунувшийся, похудевший, посеревший старик с потухшими глазами. Только голос напоминал прежний: так же взвизгивал в патетических местах, так же шепелявил, когда его обладатель не торопился. Нелегко, очень нелегко далась война нашему сверх всяких заслуг прославленному главе правительства!

А маршал Комлин нисколько не изменился: такой же усатый, пучеглазый, резкий в движениях. Сидя рядом с Маруцзяном, он подавал реплики тем же громким, категорическим голосом. Он не умел ни обсуждать, ни рассуждать – каждое его слово звучало командой. И он помолодел, а не постарел! Война оживила его, уже прошедшего пик человеческого расцвета. У него распрямились плечи, встопорщились серые усы, заблестели глаза. Он впал во вторую молодость, наш славный маршал, глава вооруженных сил. Только ума у него не прибавилось – это стало ясно из первого же выкрикнутого им слова.

– Положение наше очень сложное, но мы будем напрягать все силы, – так закончил министр энергетики свой доклад о сгущенной воде.

– Да, постарайтесь, пожалуйста! – устало сказал Маруцзян. – Без энерговоды не отразить нового наступления врага.

– На двадцать процентов дать больше! – крикнул маршал. – Нет, в полтора раза! В полтора раза будет в точку!

– Сделаем все что можно, – неопределенно пообещал министр.

Маруцзян вызвал метеогенераторное управление. У среднего стола приподнялся наш старый знакомый Казимир Штупа. Для меня было приятной неожиданностью, что этот скромный, отлично воспитанный военный метеоролог удостоился чести докладывать правительству. Впрочем, его доклад выглядел менее приятным, чем сам Казимир. Сообщение было безрадостным. Метеорологический натиск врага все усиливается. Кортезы строят мощные метеогенераторные станции в Родере и Ламарии. Когда они заработают, Кортезия станет господствовать в атмосфере. Впрочем, уже сейчас океан безраздельно принадлежит кортезам: они куда свободней нас задают направления циклонам. Их метеостратегия проста: весной не допускать на нашу территорию влагонасыщенные тучи, летом заливать наши поля непрерывными дождями. Пока мы успешно сопротивляемся: весной обеспечили дожди на всех засеянных землях, сейчас противодействуем вторжению больших циклонов. Но полностью исключить их не можем. Уборка хлеба в этом году будет происходить при обильных ливнях.

– Короче, урожая не будет, – скорбно проговорил Маруцзян.

– Будет, но меньше нормального, – осторожно уточнил Штупа.

Маршал яростно ударил кулаком по столу.

– Меньше или больше урожай, армию хлебом обеспечить! Не позволю уменьшать военные пайки!

– Успокойтесь, маршал, – сказал глава правительства. – Снабжение армии останется на прежнем уровне. Но гражданские пайки еще сократим. Прискорбно, но другого выхода не вижу.

Маршал успокоился так же быстро, как рассердился. Снабжение гражданского населения его не интересовало.

– Теперь послушаем наших героев! – Маруцзян улыбнулся нам. – Докладывать будете вы, полковник Гамов?

– Начните доклад с объяснения, почему игнорировали мои приказы и директивы правительства! – опять взорвался Комлин.

Маруцзян поморщился. Маршал нарушал обговоренный сценарий. Лидер партии максималистов шел к власти долго, извилистыми путями и хорошо приспособился к тому, что в учебниках называлось «стратегией непростых действий». Даже встав во главе государства, он недолюбливал атаки в лоб. И хотя командир корпуса, пока еще только полковник, в этом зале казался фигурой незначительной, Маруцзян не изменил своей гибкой политике. Он милостиво кивнул Гамову. Он все же нервничал: надо было слушать не чиновных лакеев, а своих врагов – он не сомневался, что мы враги.