Так что герцогиня получила сполна, а Фарруччи великолепно выступала весь оставшийся вечер. Все говорили, что ее голос еще никогда не звучал так прекрасно. Я заметила, что не одна из дам призадумалась, а позднее, когда мы сели за стол, еще больше женских голов было занято мыслями о твоем опекуне. Этого не произошло бы, если бы он остался и вежливо играл роль джентльмена.

Ты не жалеешь о том, что не пришла и не увидела, какой твой дядя «закоренелый злодей»? Внешне он был очень спокоен, моя дорогая Вивиан. Правда, его рука дрожала, когда он стал играть на фортепиано. Думаю, он едва сдерживал гнев, ибо я заметила злой блеск в его глазах. Он кажется мне опасным человеком.

— Меня не волнует, что он за человек, — пожала плечами Вивиан, — но мне хотелось бы, чтобы как джентльмен он больше заботился о достоинстве своей фамилии.

На лице Луизы появилось удивление.

— О, не сомневаюсь, граф никогда не позволит, чтобы хоть тень этого события легла на тебя или твою тетю. Моя дорогая, ты не должна обижаться на то, что он ищет иного женского общества, помимо своей племянницы и старой дамы! С тем условием, что он отныне будет вести себя осторожно.

Вивиан пыталась скрыть свои чувства от Луизы, но этот случай еще больше отдалил ее от опекуна. Ей было стыдно за него, она почему-то считала, что его связь с певицей принизила ее, хотя ей было бы трудно объяснить причину этого Луизе или даже себе.

Жюль в конце концов пришел вместе с Бомарше на обещанный ужин. Правда, он был несколько рассеян, так как получил записку от маркиза де Лафайета, который, даже будучи больным, придумал новую затею, как сбить англичан со следа: в марте он собирался посетить Лондон. Повод оказался правдоподобным, поскольку его дядя был представителем Франции при дворе Георга III. Ему не запретят высадиться на английский берег: Лондон оказался в слишком щекотливой дипломатической ситуации, чтобы поставить на место одно из самых могущественных семейств Франции. Жюль одобрил этот план, ему было интересно, как далеко Лафайет предпочтет углубиться на территорию вражеской страны. Если он согласится, например, осмотреть военно-морской флот в Гринвиче, тогда его неизбежно заклеймят как шпиона. Жюль не знал, станет ли маркиз таким образом подвергать риску свою честь.

Ужин удался, ибо его подопечная вела себя прекрасно, а Бомарше явно забавлял ее. Онорина де Шерси также, видно, была рада, что за ее столом сидит великий драматург. Однако вскоре она почувствовала недомогание и объявила, что уходит, предоставив графу вместе с мадемуазель де Шерси право ухаживать за гостем.

Бомарше сказал, что наслышан об игре Вивиан, и попросил ее исполнить что-нибудь. Жюль тут же заметил, как она с сомнением посмотрела на него. Чтобы избежать неловкой ситуации, он сказал:

— Мадемуазель, вы нас премного обяжете, если согласитесь сыграть.

Скрывая удивление, она первой вошла в музыкальную комнату, где граф открыл для нее фортепиано и сел у камина напротив Бомарше. Он видел свою подопечную в профиль, когда та застыла, склонив голову и держа пальцы на клавишах.

Первые аккорды пронзили его трогательной нежностью, он отвернулся и стал смотреть на камин. Она выбрала произведение, которого Жюль раньше никогда не слышал, но композитора узнал сразу — это был Моцарт. Звуки сонаты проникали в него, будто он был сосудом, который капля за каплей наполнялся зельем, парализовавшим и опьянявшим его.

Он взглянул на Вивиан. Девушка полностью растворилась в музыке, ее бледные руки грациозно двигались, а пальцы скользили по клавишам. Сейчас между ними не существовало преград, ни одна из ее обид или сопротивление не омрачали пространство, отделявшее его от нее. Он будто видел девушку в первый раз. Корона темных локонов, одна завитушка упала на ухо, сквозь нее было видно, что бриллиант сверкает, будто крохотный огонек. Обнаженные плечи, гладкие и без украшений, обрамлены такими же бледными кружевами, как ее кожа. Тонкая талия скрывалась в шелковых юбках платья, которое вздымалось вокруг нее, пока она играла.

Жюль смотрел на нее, обезоруженный, будто ее нежные, тонкие пальцы касались не клавиш из слоновой кости, а его приоткрытых губ. Казалось невозможным, чтобы ни она, ни Бомарше не почувствовали, что происходит с ним. Но они ничего не заметили. Она продолжала играть, Бомарше, откинувшись в кресле, улыбался от удовольствия и потягивал коньяк. Жюль прикрыл лицо рукой, будто защищаясь от огня. Научившись скрывать свои чувства, он и сейчас должен был это делать. А это означало, что ему придется спрятать свой секрет в потайных уголках сердца. Это была самая замечательная, но и самая ужасная тайна.

Он не пошевелился, пока Вивиан не перестала играть. Когда мужчины стали аплодировать ей, она даже не взглянула на них, а лишь рассеянно улыбнулась и стала искать ноты другого произведения. Она выбрала что-то подходящее случаю, когда можно играть, пока оба джентльмена разговаривают. Бомарше, хорошо поняв намек, заговорил, а Жюлю хотелось задушить его или встать и отправиться домой. Поскольку и то и другое исключалось, ему пришлось вести беседу.

Но он все время ощущал присутствие Вивиан — видел краем глаза ее грациозные движения, ее волнение. Может, она обиделась на то, что он не обращает на нее внимания, или же полностью забыла о нем? Бомарше тем временем ушел от тем, которые затрагивались за ужином, и начал говорить об Америке и о Войне за независимость. Вынужденный хотя бы внешне проявлять интерес к тому, что говорит гость, Жюль вставлял кое-какие реплики, а затем вспомнил о документе, который принес в этот вечер специально для того, чтобы передать ему.

Когда зазвучал более громкий пассаж, Жюль достал из кармана бумагу и передал Бомарше, сделав знак сразу же убрать ее. Но тот развернул документ, прочитал его и именно в тот момент, когда музыка стала тише, воскликнул:

— Пять тысяч! Это царская щедрость: в два раза больше суммы, которую вы обещали мне.

Жюль слишком поздно взглянул на Вивиан и снова дал знак Бомарше спрятать бумагу. В это мгновение ее пальцы застыли на клавишах. Она повернулась, встала и подошла к камину. Жюль поднял голову, когда она остановилась перед ними. Его лицо дрогнуло, будто жар от горевших поленьев коснулся его. Тут она спокойно, но твердо произнесла:

— Господа, мне хотелось бы знать, для чего предназначены эти деньги.

Бомарше несколько растерялся, но ответил:

— Мадемуазель, при всем моем уважении, это касается только нас.

Жюль встал.

— Боюсь, моя племянница так не считает.

Он подошел к двери, закрыл ее, вернулся и остановился у кресла Бомарше, коснувшись его плеча:

— Я не против того, Вивиан, чтобы вы узнали, на что пойдут эти деньги, при условии, если вы поклянетесь, что правда останется в стенах этой комнаты.

Бомарше удивленно поднял голову.

— Она сдержит свое слово, я ручаюсь за это.

Бомарше был явно встревожен, а тем временем Жюль наблюдал, как в глазах Вивиан отражаются ее мысли. Он знал, почему она молчит: ей не хотелось связывать себя обязательствами ради информации, которую он собирался сообщить ей, ибо та однажды могла быть использована ей во вред. Она была слишком благородна, чтобы дать слово, а потом нарушить его. А что, если ей захочется обсудить то, что он сообщит, с кем-нибудь, например с Луни?

Наконец девушка сказала:

— Даю слово. При условии, что я вольна упомянуть об этом еще одному человеку — месье де Луни.

Жюль поморщился, но тут же обратился к Бомарше:

— Вы знаете его. И мы не сомневаемся в его преданности.

Бомарше секунду колебался, затем согласно кивнул. Наступила пауза, и, поняв, что объясняться придется ему, он сказал:

— Мадемуазель, эти средства пойдут на закупку оружия для Войны за независимость тринадцати английских колоний в Америке.

Увидев ее удивление, Жюль сказал:

— Месье де Бомарше отвечает за закупку оружия и его отправку в Соединенные Штаты.

Ему не было необходимости говорить, перед кем Бомарше несет ответственность, — Вивиан знала, что это может быть лишь министерство. Она только что бросила вызов агенту правительства его величества, который находится на дипломатической службе.