Я нашла за дальней изгородью среди других цитрусовых множество лимонных деревьев в полном цвету.

Однажды я в погоне за открытиями заблудилась. Потеряться в тропическом лесу очень страшно. Растительность такая густая, что нет теней, и положение солнца становится неразрешимой загадкой. Но в то же время в охватывающем тебя ужасе есть доля трудно объяснимого наслаждения. Если бы я не боялась встревожить Льюиса своим отсутствием, я бы нарочно ушла в лес поглубже. Но тут я положилась на инстинкт, который в городе меня обычно обманывает, а в лесу очень редко, вернее, пока еще ни разу, и через короткое время очутилась у края вырубки.

Я в подавленном настроении. Мое самолюбие распростерто на земле, как срубленное дерево, и сочится кровью. Льюис сказал, что я не художник, а настоящая, прирожденная крестьянка. Странно, крестьянский образ жизни часто представлялся мне самым счастливым и уж никак не заслуживающим осуждения. А теперь мне горько слышать, что я действительно то, чем хотела быть. Конечно, я имела в виду крестьянина без высших устремлений. Что ж, возможно, если бы я спохватилась вовремя, и у меня бы их не было!

Что-то я слишком нянчусь со своими переживаниями и разглядываю себя в зеркале, даже стыдно. Льюис уверяет, что крестьяне – интереснейшие люди на свете, и он ими безмерно восхищен.

Я как раз прочла в журнале сообщение о смерти одной англичанки. «Не обладая ни обаянием, ни красотой, – говорится там, – она была весьма интересным человеком». Любопытно, как она сама отнеслась бы к такой характеристике, если бы могла прочесть ее. По словам Льюиса, ни один человек не вправе обижаться, когда говорят, что он не художник, если он не зарабатывает таким путем на пропитание своей семье. Тогда это было бы уже оскорблением. Ну, а я моей работой, художественной или любой другой, не прокормила бы и мухи.

Мне вспомнился приятель Льюиса, кажется поэт, который на вопрос, почему он так мрачен, сердито буркнул: «Меня слишком мало хвалят, а я в этом нуждаюсь». Боюсь, что я как раз не нуждаюсь в похвалах за то, чем не обладаю. Мне так претит быть крестьянкой, что я положительно рада, когда терплю неудачу в каком-нибудь крестьянском занятии.

Мои куры совсем не желают нестись, а если снесут яичко, то петухи, эти «злыдни», по выражению Льюиса, тут же его съедают. Свиньи, которых я терпеть не могу и боюсь, постоянно выбираются из загона на волю и творят всякие шкоды. При одной мысли о будущей корове у меня замирает сердце. Я люблю растения, а домашние животные мне не по душе. Вдобавок я чувствую себя виноватой перед ними: ведь я заранее знаю, что по моему распоряжению они будут убиты или хотя бы лишены потомства.

На расчищенных местах повсюду поднялась папайя – мужские и женские растения. На мужских – мелкие белые соцветия, а на женских – крупный цветок вроде лилии. Обнаружила дикий имбирь. Я долго гадала, что это такое, потому что меня везде преследовал его аромат. Мистер Карразерс говорит, что турмерик note 39 выглядит почти так же, только корень у него ярко-желтый. Есть еще одно пахучее растение этого типа, которое достигает такой высоты, как бамбук или сахарный тростник.

Льюис отправился в Апию, получив письмо от одного малознакомого человека, который умоляет навестить его в беде. Льюис и сам неважно себя чувствует, но как было не откликнуться на такой призыв? Еще до его отъезда приходил католический священник просить денег на свою церковь. Говорил он по-английски с сильным французским акцентом, а в его манерах было много туземных черт, которые я приписала длительному пребыванию на Самоа. Я удивилась, когда узнала, что он метис.

Говорят, пароход «Дженет Никол» попал в бурю и получил настолько серьезные повреждения, что пришлось повернуть обратно в Сидней. Я огорчена. За месяцы, проведенные на борту, нельзя было не привязаться даже к «скачущей Дженни»,

Пауль весь день чинил развалившуюся хижину на участке мистера Шмидта, чтобы использовать ее как временное пристанище для двух ломовых лошадей, которых мы ожидаем с «Ричмондом». Я пошла поглядеть, что у него получилось. Он с большой тщательностью возвел перегородку между стойлами, но, когда я случайно до нее дотронулась, она тут же развалилась, не выдержав такой нагрузки. Все пять подпорок попадали на землю, едва не раздавив меня. Пауля поблизости не было, и я побежала за Лафаэле, который по моим указаниям укрепил один столб, а остальные четыре убрал. Мы успели подвести крепкий фундамент под все сооружение еще до прихода Пауля. А он с тех самых пор латает крышу жестянками из-под керосина, но я еще не видела, что получилось. По правде говоря, побаиваюсь смотреть. Я сама слишком страдаю от уязвленного самолюбия, чтобы не сочувствовать Паулю в его разочарованиях. Бедняга постоянно работает, не давая себе отдыха, и с такими жалкими результатами.

Только что выходила на веранду поговорить с Паулем. Сейчас половина девятого и очень темно, потому что луна еще не взошла, а небо в облаках. Воздух прохладный, немного влажный и благоухает ароматами разной листвы и цветов. От Апии доносится шум океана – равномерный звук, будто дышит лошадь, или нет, еще больше это напоминает мерное мурлыканье гигантской кошки. Сверчки, древесные лягушки и сонмы других мелких зверьков и насекомых трещат, долбят и пиликают каждый на свой лад, и все эти звуки сливаются в общую гармонию. По временам пугающе вскрикивает птица, может быть та самая, которая убила бедного цыпленка.

Когда я после темноты с порога заглянула в комнату, мне показалось, что она вся светится от разнообразия красок, ярких и нежных. И вместе с тем не на чем особенно задержать взгляд – только тапа на стенах (действительно очень красивая), коралловая ветвь, розовые и коричневые занавеси на окнах из самой грубой набойки, ветхая розовая скатерть в чернильных пятнах, несколько подушек в ситцевых наволочках да циновки из пандануса на полу. Очень украшают комнату шесть полок с книгами Льюиса в синих, красных и зеленых переплетах, да еще с золотыми надписями на корешках, и две чаши для кавы, над окраской которых я трудилась не меньше, чем юноша над своей пенковой трубкой, пока мне не удалось добиться красивого опалового оттенка.

Я с удовольствием пью каву собственного приготовления, но, когда я угостила настоящего знатока, он был к ней менее благосклонен. Опять неудача, но скорее по линии искусства, тогда меня упрекать не в чем.

Я очень устал, отдыхаю сегодня от всего, кроме писем. Фэнни тоже совсем без сил; не спала всю ночь. Похоже на приступ астмы, но надеюсь, что нет…

Мы не смогли поехать на бал к английскому консулу, чье приглашение так опрометчиво принял Льюис. Шел проливной дождь. На субботу были намечены игры и состязания, но из-за плохой погоды отложили все праздничные увеселения, кроме бала. Генри в субботу утром отправился в Апию верхом на лошади, вернее, на молодом пони, похожем на крысу. Уздечку он взял взаймы у меня и потерял нижний ремешок. Зато седло у него собственное, если можно назвать седлом это соединение обломков дерева, тряпок и запаха старой кожи.

Из Окленда прибыли наши упряжные лошади – пара крупных, смирных коней, с добрыми глазами, серой в яблоках масти. Они так набросились на траву после изнурительного морского путешествия, что глядеть было приятно. Очень забавно их принял Джек note 40. Сначала он с изумлением уставился на них, явно потрясенный ростом австралийских «вождей» (несомненно, он причислил их к этому рангу). Затем Джек начал выставляться: скакал вокруг них галопом, пританцовывая и поднимаясь на дыбы. «Вожди» взглянули на него с ласковым любопытством, и один из них сказал другому: «Должно быть, это так называемый канака. Странное создание». После чего они вернулись к своему завтраку и больше не обращали никакого внимания на бедного Джека и его заигрывания.