Просьбой хорошего разговора не добьешься. Настроения сперва должны согласоваться в своего рода увертюре или прологе; время, общество и обстоятельства должны быть подходящими; а затем в подходящем месте тема, добыча двух разгоряченных умов, выскакивает, словно олень из леса. Охотничьей гордости у собеседника нет, однако пыла больше, чем у охотника. Подлинный художник следует по течению разговора, словно рыболов по извивам ручья, не теряя времени там, где у него «срывается рыба». Он всецело полагается на случай и бывает вознагражден постоянным разнообразием, постоянным удовольствием и теми меняющимися обличьями истины, которые служат наилучшим образованием. В избранной теме нет ничего такого, чтобы видеть в ней идола или не отклоняться от нее вопреки голосу желания. В сущности, тем немного; и если они заслуживают разговора, больше половины их можно свести к трем: что я это я, что вы это вы, и что существуют другие люди, не совсем такие, как мы. О чем бы ни шел разговор, половину его занимают эти вечные направления. Когда тема определена, каждый играет на себе, как на инструменте, самоутверждается и самовыражается, ломает голову в поисках примеров и мнений и приводит их обновленными к собственному удивлению и восхищению оппонента. Всякий непринужденный разговор является праздником хвастовства, и по правилам игры каждый принимает и разжигает тщеславие другого. Вот потому мы отваживаемся так широко раскрываться, потому решаемся быть так пылко красноречивыми, потому так возвышаемся в глазах собеседника. Собеседники, пустившись в разговор, начинают выходить за свои обычные рамки, вырастают до высот своих тайных притязаний, представляют себя полубогами, такими смелыми, благочестивыми, музыкально одаренными и умными, какими в самые радостные свои мгновенья стремятся быть. Таким образом они создают для себя на время из слов дворец наслаждений, представляющий собой храм и театр, где сидят с самыми выдающимися людьми, пируют с богами, купаются в славе. А когда разговор кончается, каждый идет своим путем, все еще опьяненный тщеславием и восторгом, все еще следующий путем славы, каждый спускается с высот своего идеала не мгновенно, а медленно, потихоньку. Помню, как во время антракта на дневном спектакле я вышел на солнечный свет в прекрасный зеленый уголок некоего воображаемого города, и, пока курил, сидя там, в крови у меня звучала музыка, я словно бы исходил «Летучим голландцем» (так как слушал эту оперу) с чудесным ощущением жизни, тепла, блаженства и гордости, а звуки города, голоса, звон колоколов, топот ног сливались и звучали у меня в ушах симфоническим оркестром. Точно так же вызванное хорошим разговором возбуждение еще надолго остается в крови, сердце радостно бьется, разум бурлит, и земля вращается в красках заката.
Непринужденный разговор, подобно плугу, должен поднимать большой пласт жизни, а не рыть шахты в геологических слоях. Множество впечатлений, слухов, происшествий, точек зрения, цитат, исторических примеров, всего содержимого двух умов входит в содержание разговора со всех направлений и со всех уровней душевного возвышения или унижения — они материал, которым поддерживается разговор, пища, от которой собеседники крепнут. Подходящий для словопрения довод должен быть кратким и понятным. Разговор должен сопровождаться примерами, впечатляющими, а не объясняющими. Должен не отдаляться от жизни, от людских душ и дел, вестись на том уровне, где история, литература и жизненный опыт пересекаются и отбрасывают свет друг на друга. Я это я, вы это вы, все верно; но представьте себе, как эти голые утверждения изменяются и озаряются, когда вы и я сидим бок о бок, и сам дух разговора, сама словесная оболочка говорят то же самое. Не менее разительна бывает перемена, когда мы перестаем говорить на общие темы — о плохом, хорошем, жалком, о всех характерах Теофраста — и вспоминаем, прибегая к примерам или слухам, других людей во всем их своеобразии, или прибегаем к общеизвестному, перебрасываемся знаменитыми именами, сияющими красками жизни. Общение протекает уже посредством не речи, а ссылок на биографии, эпопеи, философские системы и исторические эпохи в целом. То, что вполне понятно, что красноречиво говорит само за себя, образные, персонифицированные идеи, можно сказать, переходит из рук в руки, словно монеты, и собеседники без труда косвенно выражают самые темные и сложные мысли. Поэтому незнакомцы, круг чтения у которых во многом совпадает, скорее поймут друг друга. Если им известны Отелло и Наполеон, Консуэло и Кларисса Гарлоу, Вотрен и Стини Стинсон, они могут, не прибегая к общим словам, начать сразу общаться с помощью образов.
Поведение и искусство — две темы, которые возникают в разговорах чаще всего и охватывают наибольшее количество фактов. Обсуждать можно только самые насущные или самые общечеловеческие вопросы; и даже их обсуждают только те, кто живо интересуется ими. Специальные проблемы неизменно приятны знатокам, о чем бы ни шла речь — о спорте, искусстве или праве. Я слышал наилучшие разговоры подобного рода тех редких счастливцев, которые любят и знают свое дело. О пейзажах никто не говорит больше двух минут подряд, и я подозреваю, что мы слишком много читаем о них в книгах. Погода считается самой низкой и бессмысленной из разговорных тем. Но она, представляющая собой драматический элемент в пейзаже, гораздо лучше поддается описанию и гораздо более важна для людей, чем неизменные черты ландшафта. Матросы и пастухи, вообще люди с гор и побережья, говорят о ней хорошо; и она зачастую увлекательно представлена в литературе. Но направление любого разговора неизменно клонится к тому, что является общим для всего человечества. Разговор, порождение улицы и рынка, питается сплетнями, и последним его прибежищем до сих пор служит обсуждение нравов. Это героическая форма сплетни, героическая по высоте своих требований, но все же сплетня, потому что затрагивает личности. Людей, особенно шотландцев, невозможно долго удерживать от словопрений на моральные или богословские темы. Для всего мира они то же самое, что право для юристов, это специальные проблемы каждого, очки, через которые все рассматривают жизнь, и жаргон, на котором выносят свои суждения. Я знал трех молодых людей, которые в течение двух месяцев ежедневно отправлялись в темный красивый лес при ясной летней погоде, ежедневно разговаривали с неослабевающим пылом и почти не отклонялись от двух тем — богословия и любви. И возможно, ни суд по делам любви, нисобрание богословов не приняли бы их предпосылок и не одобрили бы выводов.
Собственно говоря, к выводам в разговоре приходят нечасто, как и в раздумьях наедине с собой. Польза не в этом. Польза в работе мысли и, главным образом, в переживаниях, потому что, рассуждая в общем смысле на любую тему, мы вспоминаем свое положение и историю жизни. Но время от времени, особенно когда речь идет об искусстве, разговор становится полезным, покоряющим, словно война, расширяющим границы знания, будто научное исследование. Возникает вопрос; он принимает проблематичный, обескураживающий, однако привлекательный характер; собеседники начинают ощущать будоражащее предчувствие близкого вывода; стремятся к нему с ревнивым пылом, каждый своим путем, стараются первыми его высказать; потом один с криком вскакивает на вершину, к которой они стремились, почти в тот же миг другой оказывается рядом; и вот они в полном согласии. Успех этот скорее всего иллюзорный, просто-напросто плетение словес. Но сознание совместного открытия тем не менее головокружительное и вдохновляющее. И в жизни любителя бесед подобные триумфы, пусть и воображаемые, нередки; они достигаются быстро и с удовольствием в часы веселья и по природе самого процесса заслуженно разделяются.
Существует определенная позиция, воинственная и вместе с тем уважительная, — готовность сражаться при полнейшем нежелании ссориться, по которой сразу можно узнать разговорчивого человека. Я люблю находить в своих дружелюбных противниках не красноречие, не честность, не настойчивость, а соединение в некоторой пропорции всех этих качеств. Противники должны быть не держащимися доктрины архиепископами, а охотниками, ищущими элементы истины. Должны быть не школьниками, которых нужно наставлять, а собратьями-учителями, с кем я могу спорить и соглашаться на равных. Мы должны достигать решения проблемы, тени согласия, без этого пылкий разговор превращается в пытку. Но мы не хотим достигать его легко, быстро или без борьбы и усилий, в которых и заключается удовольствие.
