Он почти провалился в царство между сном и явью — мелькающие картинки, далекие звуки, неясные голоса, — но тут почувствовал на своей щеке чье-то дыхание, чье-то тело рядом с собой. Женщина.
— Тсс! — едва слышно раздалось около его уха.
Чьи-то губы целовали его, и, поначалу окаменев от ужаса, Карл вскоре тоже принялся целовать в ответ. Он вдыхал аромат женщины, который напоминал ему что-то знакомое. Потом что-то прошептал, и мягкая рука закрыла его рот. Тогда он замолчал. Вторая рука нежданной гостьи гладила его, потом он почувствовал ласку обеих рук. И его руки — а губы все целовали — двигались туда, где им были рады. А рады им были везде. Теперь уже женщина вздыхала, тихо, не отрывая своих губ от губ Карла. Один раз, может быть, потому, что Карл сделал резкое движение, кто-то из спящих рядом захрипел, словно просыпаясь, перевернулся на другой бок, так что гостья, которая полулежала на Карле, замерла. Карл тоже лежал неподвижно, как бревно. Когда храп возобновился, ее губы снова стали мягкими, губы Карла — тоже…
Внезапно она исчезла, даже не попрощавшись. Карл сел, уставился в темноту и пошарил вокруг себя. Ничего. Никого. Ни малейшего движения воздуха, которое говорило бы о том, что кто-то пробежал по сену. Кто была его нежная гостья?.. Карл так быстро заснул, что во сне ему продолжало сниться свидание, словно оно и не кончалось. А может, все это и было только сном?
Когда он проснулся, сквозь щели в стене светило солнце. Над ним, высоко наверху, соломенная крыша. Он поднял голову. И правда, сено от стены до стены. Карл был один. Ни души, даже вмятин от спящих тел на сене не осталось. Зато с улицы слышались голоса. Много голосов. Тогда он встал — голова трещала, горло пересохло, точно пыли наглотался, — стряхнул с куртки соломинки, надел шапку и вышел из амбара. Косые утренние лучи солнца. Он зажмурился. На краю колодца, сделанного из выдолбленного дерева, сидели отец и мать. Они встретили его сияющими улыбками. Он опустил голову в бадью. Потом начал пить, так жадно, словно готов был выпить весь колодец.
На площади, которая поднималась к похожим на крепости жилищам, расположенным далеко наверху, толпились люди. Одетые в грубые куртки и толстые юбки из одинакового материала, они стояли возле рыночных прилавков, на которых пирамидами был выложен козелец. Картошка с налипшей землей. Темно-красная свекла. А еще кожаные сумки и чугунные сковороды. Свечи, какие Карл видел в церкви. Черная и белая смородина. Он шел вдоль рыночных рядов (родители шли за ним) и узнавал многих покупателей. Да, собственно, почти всех. Вчера они были на его празднике. Правда, сейчас никто не обращал на него никакого внимания. Например, одна из тетушек разговаривала со стариком, который так долго тянул последнюю ноту, и оба они не заметили приветствия Карла. Дядя и двоюродный брат прошли мимо него, не прерывая своего разговора. А один из стариков-«банщиков» даже наскочил на Карла и все-таки, казалось, не узнал его. У прилавка, заваленного свежевыловленными угрями — неужели они их едят? — стояла Эльза. И она не поздоровалась с ним. Немного дальше за столом стояла Хильда, она продавала серые клубни, может, корни горечавки. Карл кивнул ей, так и не поняв, подмигнула она ему или это солнце отразилось в стеклах ее очков. Зельда, его кузина, равнодушно прошла мимо него.
По давешнему переулку, похожему на волнующееся море из булыжников, Карл шел, широко расставляя ноги, и все-таки ему чудилось, будто его мучает морская болезнь. На этот раз он удачно миновал лужи, оставленные мулами. Кузница в конце переулка оказалась закопченной ямой. Три гроба перед ней действительно были уложены с особой тщательностью. Какой принадлежал женщине с веснушками? Карл дотронулся до одного из них так быстро, так мимолетно, что родители ничего не заметили. Он не был уверен, что коснулся ее гроба; но этот гроб из почти белого дерева показался ему приятней других.
От деревни дорога вела к четырем скалам из известняка, тянувшимся к небу, словно пальцы. Поворот. Карл оглянулся в последний раз. Теперь перед кузницей стояла фигура, когда Карл помахал ей, она тоже подняла руку и скрылась в доме. Амбары и дома деревни казались черными. Флюгер на церкви сверкал. Очевидно, Карлу надо было и обратную дорогу найти самому, потому что отец и мать пропустили его вперед. Итак, он пошел прямо на солнце — оно указывало ему путь — и сразу же попал в ущелье, где вчера сражался с громом и молниями. Сейчас, в лучах утреннего солнца, мхи и камни выглядели светлыми и дружелюбными. Он быстро шел по тропинке со слюдяными камешками, мимо древних кедров, на которых больше не сидели птицы. Карл почти бежал, но родители не отставали. Вскоре солнце стояло прямо над ним; а когда он дошел до пня, служившего местом отдыха, путь ему указывала его тень. Он снова почувствовал голод, снова сел. В кожаном мешке снова оказались хлеб, сыр, сидр. Кто-то все это туда положил.
— Отец, будешь? А ты, мать?
Они покачали головами.
Через снежник, мимо каменоломни, по тропинке с цепляющейся ежевикой, под елями, между берез и буков Карл шел так быстро, что родители в конце концов отстали от него. И все же на дорогу в нижней части леса, ресторанчик «Старая таможня» и бывшие редуты уже легла тень. А когда Карл свернул на свою улицу, вечернее солнце как раз позолотило его дом. Все вокруг было привычного цвета — после сплошного черного цвета в деревне предков, и его одежда, еще вчера похожая на разноцветное оперение, снова стала обычной. Даже ботинки из кожи хамелеона теперь не отличались цветом от булыжной мостовой. Карл подождал перед дверью, пока не появились родители, взмокшие, запыхавшиеся.
— Теперь ты — самый сильный, — с трудом переводя дух, сказал отец.
А мать вообще не могла вымолвить ни слова и лишь попыталась погладить Карла по волосам. Он увернулся и помчался вверх по лестнице, в квартиру. Феликс сидел за кухонным столом и язвительно ухмылялся.
— Моих почетных дам звали Берта и Ольга, — сказал брат. — Обалдеть, какие бабы.
Карл показал ему язык, побежал в их общую комнату, запер дверь, с трудом взгромоздил свою книгу на бельевой ящик — он только сейчас заметил, что там уже лежала такая же книга, Белая книга его брата, — и открыл окно. Ласковый ветерок поднимал клубы пыли. Какой-то мужчина стоял возле платана, его тень была такой длинной, что доходила до конца улицы, где что-то вынюхивали собака и ее тень. Карл думал о женщине, приходившей к нему ночью. Теперь он не сомневался, что это была та самая, с веснушками. Потому что любая другая — это было бы неправильно. А ее поцелуи! Он достал из кармана брюк цветок вероники, жалкий, увядший, но все еще ароматный. Карл так сильно втянул воздух, что лепесток застрял у него в носу, и он громко чихнул. Внезапно ему до смерти захотелось в туалет. Он рванулся к двери, начал трясти ее, пока Феликс не крикнул: «Поверни ключ, болван!» — выскочил в коридор, выбежал из квартиры и одним прыжком перемахнул всю лестницу.
Еще на бегу, чихая в последний раз, он стянул брюки. Но оказалось, ему нужно было не писать. Что-то белое выстрелило из него, один раз, второй, через весь туалет, до самого окна. Он стоял, ничего не видя, не дыша, в висках у него стучало. Он болен? Умирает? Потом он немного пришел в себя, достал носовой платок и вытер стены и окно. Странно, что он не залил еще и потолок. Карл застегнул брюки, спустил воду и вернулся в квартиру. Феликс все еще сидел в кухне и ухмылялся. На этот раз Карл не стал притворять дверь своей комнаты. Открыл окно. Мужчина на улице так упорно дергал за поводок, что собака в конце концов сдалась и поплелась за ним. Карл, мой отец, смотрел им вслед. Когда он захотел прошептать имя веснушчатой женщины, то понял, что не знает, как ее зовут.
Каждый сын убежден, что его отец никогда не спал ни с одной женщиной; ну разве что с той, которая стала потом его матерью, да и то лишь тот единственный раз. А с другими — никогда. Конечно, так не бывает. А вот у моего отца получилось именно так. Женщина с веснушками была первой, в которую он влюбился и с которой он тем не менее никогда не спал. Которую он всеми силами души хотел увидеть снова, и эта влюбленность, несмотря ни на что, осталась у него в памяти. (На самом деле он встретил ее еще раз. Лет через пятьдесят.) Разумеется, боль первой разлуки прошла, он был молод, а на свете существовали и другие женщины. Регула, которую он пламенно обожал издали. Мари-Йо, которую он, болтая без умолку, провожал из школы домой, а один раз даже ходил с ней на ярмарку, где они ели медовые пряники и разговаривали о революции в России. Мари-Йо была против, а мой отец не знал толком, против он или за. (Потом Мари-Йо стала врачом, вышла замуж за врача и покончила с собой, сделав себе укол морфия, вечером того же дня, когда умер ее муж.) Штефани показывала ему звезды на небе — Большую Медведицу, Малую Медведицу, Венеру, — он вначале пялился на звездное небо, а потом прижал ее к себе, и минуту или две она отвечала ему, а потом сказала хриплым голосом, что если так пойдет и дальше, то скоро они поведут себя как животные. (Не прошло и двух месяцев, как она сошлась с его лучшим другом и была совсем не против того, чтобы они вели себя как животные.) С Моникой он ходил гулять в лес и почувствовал себя зрелым и взрослым мужчиной, когда однажды Монике срочно понадобилось в туалет и она присела за кустиком. Его это не покоробило, он знал, что иногда не только мужчин, но и женщин их кишечник вынуждает поступать так. (Моника стала успешной танцовщицей, правда, с другим партнером, и заняла четвертое место на Grand Tournoi de Danse de Monte Carlo[3].) С Сюзанной однажды, когда они думали, что ее родители с остальными детьми карабкаются на Сентис, он даже лежал совершенно обнаженный на постели, заваленной плюшевыми медвежатами. Сюзанна тоже была голая. Они рассматривали друг друга, задыхаясь от восторга. Наконец, они почти решились дотронуться друг до друга, ее губы уже трепетали над его ртом. Но тут внизу на лестнице что-то загремело — это вернулась вся компания путешественников, на много часов раньше, чем предполагалось. Когда они добрались до подножия Сентис, начался дождь и вершина была окутана плотными тучами. Еще никогда мой отец не одевался так быстро, а Сюзанна натянула свои одежки еще быстрее. (Потом она вышла замуж за мужчину из экзотической страны, Сулавеси или Суматры, и жила, босая, с точкой на лбу, в родных краях мужа, ставших после его смерти и ее родиной.)
