Раз уж они приехали в Берн навестить Клару, то заодно зашли и к знаменитому детскому психологу. Кажется, к Гансу Цуллигеру, во всяком случае, на нем был белый медицинский халат и говорил он на бернском диалекте. Врач обследовал ребенка, поскольку Рюдигер утверждал, что тот безумен: мальчик показал ему язык.

— Ваш сын сумасшедший! — кричал Рюдигер, тыча в меня пальцем. Но ведь это он выбрасывал посуду в окно и покупал все эти автомобили.

И кроме того, в тот же день (когда я показал Рюдигеру язык) они отмечали день рождения, и ребенок, то есть я, во сне бил себя кулаком по голове в таком четком ритме, что эти звуки можно было принять за стук метронома. Ударяя себя правой ручкой по лбу, он выбивал что-то вроде анданте. И делал это всю ночь, если ему не мешали. А когда просыпался, то завязывал волосы в узелки и потом болезненным рывком разрывал их. Ребенок так усердно сосал большой палец правой руки, что тот стал совсем мягким. А еще он любил стоять в углу комнаты, глядя прямо перед собой, и ужасно пугался, когда входили Клара или отец. Если он не стоял в углу, то свистел, но не так, как птицы, а вытянув губы трубочкой. Он насвистывал целые концерты, партию скрипки из концерта Бетховена, все три части, или «Болеро» Равеля с еще большим количеством повторов, чем сочинил автор. И все-таки ребенок был птицей, потому что, как и она, говорил своим свистом: здесь я живу, здесь мое пространство. У меня все в порядке.

Доктор Цуллигер попросил отца выйти из комнаты, и ребенок подумал, что он ушел навсегда. На самом деле отец сидел в приемной и листал журнал. Бездарные карикатуры с огромными швейцарцами — он понял, что это швейцарцы, по головным уборам альпийских пастухов, — которые лизали задницу очень маленькому Гитлеру. Потом дверь снова открылась, и сын кинулся к нему. Он так вцепился в его руку, словно решил никогда больше не отпускать ее. Доктор Цуллигер сказал отцу, что сын у него никакой не сумасшедший, а совсем нормальный ребенок; отец, который тоже так думал, но его переполошил Рюдигер, встал и, вытирая пот со лба, сказал:

— Спасибо, большое спасибо, а теперь нам надо в другое отделение. Пойдем, котенок.

Клиника Мюнхенбухзее была расположена в парке. В большом парке, полном ярких цветов и огромных деревьев. Может, там даже водились павлины. По газону, паря, приближалась фигура со склоненной набок головой и раскинутыми руками. Это была Клара. Она шла, почти не касаясь земли. Обняла Карла и ребенка почти бесплотными руками. Взгляд ее, устремленный куда-то вдаль, скользил мимо них. Но ей лучше, намного лучше. Она кивала, а глаза ее оставались пустыми. Каждый день ее лечат электрошоком. Ребенок смотрел на мать, задрав голову. Она улыбнулась и положила ладонь на его голову, а потом они с отцом гуляли по газону. Ребенок погнался было за павлином, но, когда тот резко обернулся и разинул клюв, убежал от него. Карл сказал Кларе, что ей надо потерпеть, им обоим надо запастись терпением. Дома все ничего. Ведь приходит фрау Хольм. Он ждет не дождется, когда она снова будет дома. Клара улыбнулась и ответила, что тоже ждет этого.

О том, что Хобби больше нет, отец решил не говорить. Может, она еще и прибежит до возвращения Клары. Потом они с сыном поехали по железной дороге обратно. И снова недалеко от Берна блестела Аре, синяя, как южное море.

Отец, Рюдигер и двое высоких, худых мужчин — один в форме старшего лейтенанта войск укрепленных районов, второй в сером кителе с кожаными нашивками на локтях — стояли у внутренних ворот, которые не позволяли догам выскочить из сада, и удивленно рассматривали море цветов, раскинувшееся за ореховым деревом и кончавшееся у задней изгороди, дальше начиналось крестьянское поле. Флоксы, шпорник, маргаритки, ирисы касатики, венерины башмачки, бересклет, аконит, альпийская ветреница, маки, астры, вика. А еще — тростник и ковыль. Тысячи и тысячи цветов всех оттенков, всё, что посадила и посеяла Клара.

Мужчины, мокрые от пота, приехали на велосипедах, на их брюках торчали прищепки, чтобы штанины не попали в цепь. У них было задание: претворить в жизнь так называемый план Валена в юго-западном секторе города. (Его разработал член бундесрата Трауготт Вален по поручению федерального совета и командования армией; согласно этому плану каждый квадратный метр земли должен быть засеян зерном, картофелем или капустой, чтобы обеспечить жителей продовольствием. В идеале у каждого швейцарца должна быть на ужин собственная репа.) Разумеется, сад был очень уж велик (а власти засеивали рожью даже островки безопасности на шоссе и малюсенькие палисадники) и требовал профессионального ухода. Высокий тощий мужчина в форме прищурил глаз и вытянул перед собой руку с оттопыренным большим пальцем. Он пытался оценить урожай с будущей плантации.

— Можешь записать как мелкое сельскохозяйственное предприятие или крупное садоводческое, — сказал он тощему высокому мужчине в штатском, который возился с пачкой бланков и что-то записывал. От порыва ветра листики бумаги и цветы затрепетали, а отца, Рюдигера и обоих визитеров накрыло облако упоительного цветочного аромата. Высокий в штатском просто обмер от восторга и даже не заметил, как несколько листков, словно птицы, полетели над садом. Жужжали пчелы, порхали бабочки. В голубом воздухе разливалась почти летняя жара.

— Мы вынуждены, — произнес высокий и тощий в форме, обращаясь больше к Рюдигеру, поскольку тот был домовладельцем, — реквизировать всю посевную площадь в пользу государства, с тем чтобы ее возделывала армия. Разве что вы сами сможете гарантировать квалифицированное использование земли. Кто в доме готов взять на себя такую обязанность?

Отец посмотрел на Рюдигера, Рюдигер на отца, и оба единодушно, чего раньше никогда не бывало, приготовились сказать: «Конечно, не я», — один, и: «Господа, я юрист, а не крестьянин», — другой. Но в это время голос позади них произнес:

— Я!

Это была Клара. Она только что вернулась из клиники, радостная, как сама жизнь, с чемоданчиком в одной руке и пальто с меховым воротником, перекинутым через другую руку.

— Я беру сад на себя!

Клара улыбнулась сначала чиновнику в форме — тот зарделся и приложил руку к козырьку фуражки, потом штатскому — он, тоже улыбаясь и не сводя с нее глаз, протянул ей документы. Она подписала бумаги, будто королева, на ходу подписывающая государственный договор, наконец улыбнулась Рюдигеру и отцу и зашагала, раздвигая цветы, в сторону сарая. Отец раскинул руки, словно желая ее обнять, сделал два-три шага и остановился. Юбка Клары развевалась, на полпути она нагнулась и пошла дальше босиком, размахивая красными туфлями на тонких высоких каблучках. Клара скрылась в сарае (чемоданчик и пальто остались у ворот), но не прошло и минуты, как она снова появилась — в тяжелых ботинках и синем садовом фартуке. С тяпкой в руках она с такой яростью накинулась на цветы, что мужчины сделали шаг назад. Раскрыв глаза и разинув рты, они смотрели на эту неистовую крестьянку, а из-под ее тяпки во все стороны разлетались цветы. Наконец тот, что в форме, сказал:

— Кажется, это то, что надо, как ты думаешь, Хайнер?

Хайнер, штатский, кивнул:

— Похоже на то, Петер.

Они повернулись к отцу и Рюдигеру, все еще смотревшим на Клару.

— Ну что ж, всего доброго, — произнесли они хором и направились к воротам.

Гости оседлали велосипеды, и скоро их головы замелькали — они поехали через поле, которое тянулось вдоль сада, — по ту сторону цветочного моря, где стояла Клара и швыряла в воздух шпорник. Они посигналили, и Петер, тот, что в форме, еще раз приложил руку к козырьку.

Отец снова сел за свой письменный стол. Смахнул пот со лба, закурил новую сигарету и протер очки. В окно он видел Клару, свою Клару. Она здорова! Она хорошо себя чувствует! Она вылечилась!

Клара собрала вырванные цветы в кучу. Потом сожгла их. Перекопала землю. Тяпкой разбила крупные комья. Сделала грядки. Протоптала маленькие тропинки. Посеяла семена. Посадила саженцы. Вбила в землю колья. Таскала воду в лейке. Полола. Отец, печатая указательным пальцем правой руки, помахал ей левой. Но она уже бежала к сараю, чтобы принести лыко, и не ответила ему. А может, окно отсвечивало.