Вашего Превосходительства покорнейший слуга

А. Бенкендорф.

12 мая 1831»^{386}.

Иезуитский стиль Бенкендорфа восхищает! И ведь не придерёшься: граф Апраксин[241] действительно был давним знакомым Орлова, в полку вместе служили… По сути же Михаил Фёдорович передавался графу под надзор его ведомства. Любая его просьба должна была проходить через жандармов, то есть через политическую полицию.

Орлов воспользовался этой «оказией» и буквально сразу передал письмо государю с просьбой отправить его рядовым на Кавказ. То ли решил таким образом получить прощение, но, скорее, вспомнил, как в молодости кавалергарды дразнили Александра I, — и захотел подшутить над его младшим братцем. Генеральских эполет он лишён не был, так с какой стати — солдатом?! Естественно, был получен отказ…

Итак, в 1831 году Орлов возвратился в Москву. Жизнь его была неспокойной. Михаил Фёдорович буквально метался по городу, беспрестанно менял квартиры, нигде не находя успокоения. У него собирались известные «московские мудрецы», первым из которых был Пётр Яковлевич Чаадаев, которого Николай I объявит сумасшедшим за публикацию того самого «Философического письма»; встречался он с Денисом Давыдовым, дослужившимся до чина генерал-лейтенанта и в свои наезды в Москву жившим в особняке на Пречистенке — с ним было чего и кого вспомнить… В круг общения Орлова вошли юные вольнодумцы Александр Герцен и поэт Николай Огарёв, и ещё один начинающий поэт — Яков Полонский, и будущий великий писатель Иван Тургенев… Когда в Москву приезжал Александр Сергеевич Пушкин, то, посещая Орлова, он знакомился в его доме с «литературной молодёжью».

Стремясь найти выход своей энергии, Михаил Фёдорович деятельно участвовал в различных благотворительных обществах, много писал — в том числе занялся мемуарами…

Но чувство вины перед теми, кто был сослан в Сибирь или на Кавказ, кого уже нет, давило на его плечи тяжким бременем, отравляло его существование, привносило ужасную двойственность в его бытие. Он возмущался, но чаще ему приходилось каяться и оправдываться, — а потом по-стариковски брюзжать…

2 декабря 1835 года в Большом Петровском театре была сыграна комедия «Недовольные» популярного писателя Загоскина. По рекомендации государя автор пьесы взял в качестве прообразов своих героев людей устаревших, отживших, а потому всем недовольных — известных в прошлом вольнодумцев Орлова и Чаадаева. Пьеса получилась слабая, все её разругали… Зато про её героев пошла эпиграмма:

Всё в прошлом! К тому же всё чаще приходили известия о невосполнимых потерях: ровесник граф Павел Сухтелен… Пушкин… Денис… Это — имена; а сколько было полковых и боевых товарищей, просто старых друзей?

«Бедный Орлов был похож на льва в клетке. Везде стукался он в решётку, нигде не было ему ни простора, ни дела, а жажда деятельности его снедала…

Он был очень хорош собой; высокая фигура его, благородная осанка, красивые мужественные черты, совершенно обнажённый череп, и всё это вместе, стройно соединённое, сообщало его наружности неотразимую привлекательность.

…От скуки Орлов не знал, что начать. Пробовал он и хрустальную фабрику заводить, на которой делались средневековые стёкла с картинами, обходившиеся ему дороже, чем он их продавал, и книгу он принимался писать “о кредите”[242], — нет, не туда рвалось сердце, но другого выхода не было. Лев был осуждён праздно бродить между Арбатом и Басманной, не смея даже давать волю своему языку.

Смертельно жаль было видеть Орлова, усиливавшегося сделаться учёным, теоретиком…»^{387} — вспоминал Александр Герцен.

Между прочим, книга Орлова «О государственном кредите» считается выдающимся памятником российской социологической мысли. Так что Лунин был не совсем прав, когда с насмешкой писал об этом сочинении (ему в Сибирь присылали все литературные новинки); необъективной была и его оценка «покровительства школе живописи». Ведь в биографии генерала сказано:

«Будучи одним из полезнейших членов Московского Художественного Общества, он был избран (в ноябре 1833 года) директором Художественного класса (Московское Общество Живописи и Ваяния). Орлов много содействовал развитию этого учреждения…»^{388}

А что ещё ему было делать, ежели так сложилось? Жить — чтобы жить, и не более; удовольствия в таком существовании он не находил. Человек огромных потенциальных возможностей, блистательно начавший свой путь, на первых же шагах сделавший удивительную служебную карьеру, он вполне мог бы достичь тех же высот, что и его старший брат, или один из ближайших друзей — граф Павел Киселёв, или другие его однополчане и былые сослуживцы. Но он выбрал иную судьбу — да только задуманное не сбылось, не получилось…

Жизнь Михаила превратилась в узел из множества противоречий, который разрубила только смерть, наступившая в результате долгой и тяжёлой болезни.

Генерал Орлов умер 19 марта 1842 года — ровно через 28 лет после того, когда он подписал капитуляцию Парижа…

Он умер, и в его доме на улице Пречистенке появились офицеры в голубых с серебром жандармских мундирах. Они опечатали и увезли в Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии бумаги покойного. Как объяснили — чтобы отобрать материалы, касавшиеся службы и не представлявшие интереса для семьи… Действительно, вскоре личные документы Орлова вернули — в том числе и его воспоминания. Да только историкам не даёт покоя то, как начинаются его записки, впоследствии озаглавленные «Капитуляция Парижа»:

«Не трудно было заключить из положения военных действий, что Наполеон, отражённый попеременно при Лаоне и Арсисе, был решительно слабее каждой из двух союзных армий, идущих концентрически на Париж…»^{389}

Впечатление такое, будто вошёл в комнату, где сидят два собеседника, давным-давно разговаривающих… Очевидно, то, что до нас дошло — лишь фрагмент из больших воспоминаний… Но где они сами — не знает никто…

Орлов погребён на кладбище Новодевичьего монастыря, где покоятся его боевые друзья и единомышленники — Денис Давыдов, Александр Николаевич Муравьёв, князь Трубецкой… Кроме дат жизни, на могильной плите Михаила Фёдоровича обозначен день капитуляции Парижа.

В 1885 году рядом с мужем будет похоронена Екатерина Николаевна Орлова, пережившая всех своих братьев и сестёр.

…В 1856 году из Сибири в Центральную Россию возвратился Сергей Григорьевич Волконский. Вот каким увидел его в Москве году в 1861-м или 1862-м доктор Николай Андреевич Белоголовый, его иркутский знакомый:

«Я нашёл его хотя белым, как лунь, но бодрым, оживлённым и притом таким нарядным и франтоватым, каким я его никогда не видывал в Иркутске; его длинные серебристые волосы были тщательно причёсаны, его такая же серебристая борода подстрижена и заметно выхолена, и всё его лицо с тонкими чертами и изрезанное морщинами делали из него такого изящного, картинно красивого старика, что нельзя было пройти мимо него, не залюбовавшись этой библейской красотой. Возвращение же после амнистии в Россию, поездка и житьё за границей, встречи с оставшимися в живых родными и с друзьями молодости и тот благоговейный почёт, с каким всюду его встречали за вынесенные испытания — всё это его как-то преобразило и сделало и духовный закат этой тревожной жизни необыкновенно ясным и привлекательным»^{390}.