Выражая надежду, «что сия школа получит законное существование… и что выходящие воспитанники не будут иначе определяться, как учителями в Киевское военно-сиротское отделение», и радость, «что теперь военно-сиротские отделения поступили в ведение начальника справедливого», Михаил Фёдорович подтверждал свою готовность «платить означенную сумму до истечения 10-ти лет» и спрашивал, «кому и в какие сроки приказано мне будет вносить сумму?».

Ответ от Аракчеева пришёл сразу — в числе его положительных качеств была привычка незамедлительно отвечать на письма, просьбы и жалобы.

Письмо — сама вежливость и любезность:

«Милостивый Государь мой

Михаила Фёдорович!

Я получил письмо Вашего Превосходительства от 26-го Апреля, и приношу вам благодарность за сообщённые мне сведения на щет[223] учительской школы, учреждённой при Киевском военно-сиротском отделении. По материалам, какие ныне согласно Высочайшей Его Императорского Величества воли, принимаются, содержание и обучение военных кантонистов в отделениях доведено будет до лучшего против прежнего положения, и впоследствии отделения будут иметь более способов. Посему Государю Императору угодно, дабы взнос жертвуемой вами суммы для учреждения в Киеве учительской школы вы прекратили с 1-го мая сего года в том внимании, что казна может обойтись без сего постороннего пособия…

Ответствуя сим на письмо ко мне ваше, Милостивый Государь мой, с истинным почтением имею быть

Вашего Превосходительства покорный слуга

Граф Аракчеев»^{360}.

В общем, обойдёмся без твоих денег! И это при том, что граф Аракчеев не был казнокрадом и соблюдал казённый интерес. Наверное, от кого-то другого подобное пожертвование принял бы с удовольствием и благодарностью…

День 11 января 1825 года был последней праздничной датой на долгие годы: в Киеве обвенчались князь Сергей Волконский и Мария Раевская.

«Я вышла замуж в 1825 году за князя Сергея Григорьевича Волконского… достойнейшего и благороднейшего из людей; мои родители думали, что обеспечили мне блестящую, по светским воззрениям, будущность. Мне было грустно с ними расставаться: словно сквозь подвенечный вуаль, мне смутно виднелась ожидавшая нас судьба»^{361}, — писала Мария в сибирской ссылке.

Таким образом, Орлов и Волконский породнились — по-русски они назывались свояками. По-французски, что им было более привычно — beaufrere.

Сватовство осуществлялось через Орлова. Князь Волконский вспоминал:

«Давно влюблённый в неё, я, наконец, в 1824 году решился просить её руки. Это дело начал я вести через Мих. Орлова, но для очищения всякого упрёка, что я виною тех испытаний, которым подверглась она впоследствии от последовавшего впоследствии опального моего гражданского быта… я положительно высказал Орлову, что если известные ему мои сношения и участие в тайном обществе помеха к получению руки той, у которой я просил согласия на это, то, хоть скрепясь сердцем, я лучше откажусь от этого счастья, нежели изменю политическим моим убеждениям и долгу моему к пользе отечества. И ввиду неполучения согласия и чтоб вывести себя и их из затруднительного положения, взял по причине вымышленной о расстройстве моего здоровья [отпуск] и поехал на Кавказские воды с намерением, буде получу отказ, искать поступления на службу в Кавказскую армию и в боевой жизни развлечь горе от неудач в частной жизни»^{362}.

Орлов преуспел в своей миссии. Что он говорил Раевским — неизвестно, однако служить на Кавказе князь не остался. О том, что он возглавлял Каменскую управу Южного общества (вместе с Василием Давыдовым), невеста не знала. По крайней мере так утверждала она: «…я не имела понятия о существовании Тайного общества, которого он был членом. Он был старше меня лет на двадцать, и потому не мог иметь ко мне доверия в столь важном деле»^{363}.

27 ноября 1825 года в столице стало известно, что в Таганроге внезапно скончался император Александр I. Наследовать бездетному государю должен был следующий по старшинству брат — Константин. Однако ещё летом 1819 года Александр подписал завещание, передавая трон Николаю. Цесаревич Константин от престола отказывался.

Осторожный и мнительный Александр, явно опасаясь, чтобы никто не попытался ускорить «естественный ход событий», утаил завещание не только от русского народа, но и от своего ближайшего окружения и даже от самого наследника. И всё сложилось наихудшим образом: внезапная кончина царя смутила Россию. Сокрытие завещания вызвало сомнения в его подлинности, в отречение цесаревича не верили. В придворных кругах сложилась серьёзная оппозиция происходившему, что привело к междуцарствию: одного брата от трона не отпускали, другого — не пускали на трон. Ситуацией решили воспользоваться руководители Северного общества.

Вечером 12 декабря в доме Российско-Американской компании на Фонтанке, в квартире отставного поручика Рылеева, собралось большое общество — в основном офицеры гвардейских полков; ещё среди них были отставной гвардии поручик Иван Пущин, егерский полковник Булатов и кавказский герой драгунский капитан Якубович. Обсуждался план выступления…

«Постановлено было в день, назначенный для новой присяги, собраться на Сенатской площади, вести туда сколько возможно будет войска под предлогом поддержания прав Константина, вверить начальство над войском князю Трубецкому, если к тому времени не прибудет из Москвы М.Ф. Орлов. Если главная сила будет на нашей стороне, то объявить престол упразднённым»^{364}, — вспоминал поручик лейб-гвардии Финляндского полка Андрей Розен.

Когда почти все разошлись, Кондратий Рылеев, руководитель Северного общества и известный поэт, пригласил нескольких человек — в их числе были штабс-капитан гвардейского Драгунского полка Александр Бестужев, поручик Финляндского полка Оболенский, отставной артиллерист Пущин — пройти в свой кабинет. О чём они там говорили, осталось неизвестным, но в конце совещания полковник Преображенского полка князь Трубецкой передал кавалергардскому корнету Петру Свистунову два конверта, запечатанных сургучными печатями:

— Отвезёте это в Москву, генералу Орлову, — он протянул один конверт. — Мы приглашаем его в Петербург, принять начальствование над войсками. А это, — князь подал второй конверт, — в гражданскую канцелярию московского военного генерал-губернатора, титулярному советнику Семёнову.

— Но как же так, господа? — удивился корнет. — Сейчас, в канун выступления, — и уезжать?

Трубецкой обнял молодого офицера за плечи:

— Поверьте, поездкой этой вы принесёте куда больше пользы, нежели могли бы принести, оставаясь здесь. Слово чести! Берегите эти бумаги — в них судьбы общества и будущее России!

Впрочем, Трубецкой на допросе рассказывал всё совершенно по-иному:

«…Я к г. Орлову писать не решался до 13-го числа, когда, увидев, в каком я нахожусь в положении перед обществом, я в нём видел спасение и решился написать известное письмо от 13-го числа поутру, когда я не предвидел ещё, что бедствие последует так скоро… Притом я полагал, что если б переворот и исполнился во всём так, как я предполагал, то лицо г.-м. Орлова вселило бы более доверенности»^{365}.

Князь совсем не был так прост или даже труслив, как принято считать. Да, он не вышел к восставшим полкам, но во всё время возмущения не уходил от Сенатской и Дворцовой площадей, ожидая той решительной минуты, когда ему, совершенно незнакомому для мятежных солдат полковнику, следует подойти к каре, властно и уверенно подать команду «Вперёд!», которую они должны выполнить. Если бы он несколько часов кряду, пока собирались возмутившиеся части, стоял на площади вместе со всеми, то у нижних чинов невольно бы возник вопрос: мол, чего это он тут вдруг начал командовать? — и общего внезапного порыва не получилось бы. Вот только заветный час так и не наступил…