Вот только отношения с русским государем складывались не так просто, как бы хотелось…

«Время Венского конгресса было особенно благоприятно для патриотических надежд греков. Их соотечественник граф Каподистрия[175] был доверенным лицом и ближайшим сотрудником Александра I по иностранным делам; благодаря его стараниям, в Венский трактат не была внесена статья, гарантирующая неприкосновенность Порты. Не только славяне, но и греки полагали, что “освободитель Европы” намерен сделаться и освободителем христианского востока: самое имя “Священного союза” вводило многих в заблуждение относительно цели этого учреждения и возбуждало уверенность, что этот союз может быть направлен против врагов Креста…»^{278}

К сожалению, это были только догадки и надежды. Министр Иоанн Каподистрия с горечью говорил своим соотечественникам, что Александр I «вовсе не намерен воевать с турками и расстроить свои отношения с Англией», хотя для пользы греков он и будет делать всё возможное. Но — в известных пределах.

Тем временем князь Ипсиланти, испросивши заграничный отпуск для лечения, отправился в Одессу, тогда ещё «заграницей» не являвшуюся, где стал заниматься подготовкой грядущего возмущения… Всем было понятно — по крайней мере очень многие на это весьма надеялись, — что если народ Греции восстанет, то вряд ли Россия сможет оставаться в стороне.

Можно понять, что совсем не случайно Александр I поручил 16-ю пехотную дивизию инициативному и отважному генералу — обстановка была тревожная. Михаил вскоре напишет в одном из своих писем: «У нас большие известия и отовсюду что-то возгорается похожее на предвозвещение общего пожара».

Хотя самому Орлову новое назначение поначалу не очень понравилось. Перед отъездом в Кишинёв он писал князю Петру Вяземскому:

«Я еду, любезный друг, в дальний край, в тридесятое царство, и отдаляюсь от центра России с некоторым печальным духом, которого сам себе пояснить не могу. Хотя моё желание исполнилось, хотя я чувствовал бы себя обиженным, ежели б правительство не дало мне сего знака доверия, однако же я не могу без горести переселиться среди молдаван и греков, коих ни язык, ни образ мыслей, ни намерения, ни желания не могут согласоваться с моими чувствами. Я чувствую себя изгнанником. Я вне круга моего, я брошен без компаса на неизвестное море и отдаляюсь от отечества, не зная, когда в оное возвращусь, ибо моё намерение есть приковать себя к новой моей должности так, как прикован был к старой. Пожалей обо мне, ты, который, в пустыне варшавской, где никакое эхо не отвечает сердцу твоему, можешь чувствовать то, что я чувствую, и, следственно, понимать мои изречения… Жребий мой не слишком завиден, хотя многие может быть и завидуют. Какая бы разница, ежели б я получил дивизию в Нижнем Новгороде или в Ярославле. Я бы был как рыба в воде. Но что делать? Должно решиться, и я возьмусь за гуж от всех сих сердца и рассудка»^{279}.

А может, генерал несколько лукавил? Ведь это письмо он, во-первых, адресовал другу своему Асмодею, известному либералу, а во-вторых, в далёкую Варшаву, по пути к которой послание пройдёт не только через много рук, но и, что вполне возможно, через много любопытных глаз… Вот и писал он в том же письме про то, что будет «принуждён жить посреди низкого народа, коего и предрассудки мне неизвестны и нелюбопытны».

Александру Раевскому он в то же самое время сообщал совершенно иное:

«Посылаю тебе газеты (очевидно — зарубежные издания, поступившие в обход цензуры. — А. Б.). У французов загорается, и так это не кончится. В Турции также беспокойно. Янинский Али-паша[176] на 80-м году своей жизни, говорят, принял веру христианскую и грозит туркам освобождением Греции. Ежели б 16-ю дивизию пустили на освобождение, это было бы не худо. У меня 16 тысяч под ружьём, 36 орудий и 6 полков казачьих. С этим можно пошутить. Полки славные, все сибирские кремни. Турецкий булат о них притупился»^{280}.

Стоит обратить особенное внимание на идею «пошутить» — скоро она будет предложена на полном серьёзе… «Сибирские кремни» требуют своего объяснения — но это будет сделано несколько позже.

Покидая Киев, Орлов не имел возможности проститься с Раевскими: ещё в мае все они отправились в длительное путешествие на Кавказские Минеральные Воды и в Крым. Причём Софья Алексеевна и Екатерина поехали туда из Петербурга… Участие в поездке принимали и сыновья генерала, взявшие для этого отпуск. Кстати, в Екатеринославе[177], 26 мая, два Николая Николаевича забрали с собой — по дружбе отпросив его у главного попечителя колонистов Южного края генерал-лейтенанта Инзова[178] — только что прибывшего туда на службу и сразу заболевшего коллежского секретаря Пушкина, который будет сопровождать Раевских, а потом обессмертит эту поездку в своих стихах…

Милейший «Инзушка», как нарёк его Пушкин, напишет в Петербург одному из своих друзей:

«Расстроенное его здоровье в столь молодые лета и неприятное положение, в котором он, по молодости, находится, требовали, с одной стороны, помощи, а с другой — безвредной рассеянности, а потому отпустил я его с генералом Раевским, который в проезд свой через Екатеринослав охотно взял его с собою»^{281}.

Вывод прост: надо знать, с кем дружить… А наш герой встречался тогда с совершенно иными людьми. По пути в Кишинёв он должен был прибыть в город Тульчин Подольской губернии, где дислоцировался штаб 2-й армии, и представиться главнокомандующему графу Витгенштейну. Никаких проблем это не создало, так как граф давно знал Орлова, относился к нему по-доброму и сам не раз просил императора о назначении его дивизионным начальником.

Но были в Тульчине иные встречи, которые отразились на судьбе Михаила.

«В 1820 году, будучи назначен командиром 16-й пехотной дивизии, я проезжал через Тульчин, где на меня навалились Фонвизин, Пестель и Юшневский[179]. Все они чувствовали, что находятся в опасности и что подвергают ей себя понапрасну. Они заимствовали для своего общества систему иллюминатов, предусматривающую подчинение одному вышестоящему двух подчинённых с последующим дроблением на двое. Но подобная система требует величайшей продуманности и неуклонного её применения, к чему они были неспособны. Все звенья общества были перепутаны, и каждый его член был известен всем другим. После трёхлетней работы их оказалось примерно 80 человек. Они были рассеяны по всей империи, не имея связи между собой и без определённой цели, шумели по поводу и без повода…»^{282}

Так писал Михаил Фёдорович в своих показаниях. Якобы ничего серьёзного — мол, заигрались господа офицеры в модные тайные общества и конспирацию. Прямо совсем по-грибоедовски: «Шумим, братец, шумим!»

Вот только последующие действия Орлова, о которых он также пишет в показаниях, кажутся совершенно нелогичными:

«Таким образом, когда я прибыл в Тульчин, мне стали доказывать, что раз я знаю все их тайны, то и сам не должен оставаться вне опасности. Я уступил перед этими доводами. Происходило это в 1820 году в июле или августе месяце.

Во все последующие месяцы я ничего не слышал…»^{283}

Да, благородно — разделил опасность с товарищами. Прекрасно! А ведь между Орловым и этими товарищами — обратимся к тому же «Горю от ума» — «дистанция огромного размера»! В армии, даже в личных взаимоотношениях, служебное положение, как правило, учитывается.