Затем Талейран убедил союзных монархов подписать декларацию о том, что они отказываются вести переговоры с Наполеоном или с кем-то из членов его семьи, а потому предлагают сенату низложить императора и наметить временное правительство.
С этой декларацией в руках он провёл переговоры с наиболее надёжными, по его мнению, членами сената, и на следующий день Наполеон оказался низложен. Но это было в Париже, тогда как в Фонтенбло у императора оставалось 60 тысяч штыков, и эти солдаты поклялись лечь костьми под развалинами Парижа… Наполеон был готов вести их в поход на столицу, да не учёл, что между солдатами и их императором стоят ещё маршалы и генералы. А эти маршалы и генералы, в том числе Ней, Бертье, Лефевр, самые стойкие и преданные, воевать уже не хотели. Отважный Мишель Ней так прямо и заявил императору, что армия не пойдёт на Париж, она послушается своих генералов…
Обескураженный император подписал отречение в пользу сына.
С этим документом маршалы Ней, Макдональд и генерал Коленкур прибыли к Александру I в ночь с 4 на 5 апреля и были незамедлительно приняты.
«Ней, Коленкур и Макдональд горячо ходатайствовали об учреждении регентства. Царь колебался. Он отложил ответ на завтра. 5 апреля, когда трое уполномоченных снова вошли в кабинет, царь сказал им: “Господа, прося меня о регентстве, вы ссылаетесь на непоколебимую преданность войск императору; так вот: авангард Наполеона только что перешёл на нашу сторону. В эту минуту — он уже на наших позициях”»{205}.
Между тем изменили не солдаты, но маршал Мармон и его генералы…
В общем, как бы там оно ни было, но 6 апреля произошли два «судьбоносных», как у нас любят говорить, события. В сенате был подписан акт, постановлявший, что «на престол Франции свободно призывается Людовик-Станислав-Ксавье», который станет королём Людовиком XVIII. А в Фонтенбло император Наполеон написал акт собственного отречения: «Ввиду заявления союзных держав, что император Наполеон является единственным препятствием к восстановлению мира в Европе, император Наполеон, верный своей присяге, заявляет, что он отказывается за себя и своих наследников от престолов Франции и Италии, ибо нет личной жертвы, не исключая даже жертвы собственной жизнью, которую он не был бы готов принести во имя блага Франции»{206}.
Только не нужно думать, что за всеми этими политическими событиями мы совсем потеряли из виду нашего героя. Отнюдь! После подписания Акта о капитуляции Парижа полковник (тогда ещё) Орлов сам стал действующим лицом «большой политики». 1814 год явился «звёздным годом» его жизни.
«30 марта (11 апреля) был составлен так называемый Фонтенблоский трактат. Он определял судьбу Наполеона и его семьи. В тот же день Орлов отправился в Фонтенбло для оформления акта об отречении французского императора. Приехав в Фонтенбло, Орлов согласовал с Коленкуром (вот интересно, бил ли он стёкла в его петербургском дворце или нет? — А. Б.) список лиц и состав охраны, которые должны были сопровождать Наполеона на Эльбу, а также вопросы о полном прекращении военных действий и освобождения военнопленных»{207}.
Задача эта была не из лёгких, ибо проигравшая сторона обычно проявляет особенную щепетильность, имеет обыкновение во всём подозревать ущемление своих прав. Вновь, как это было в Париже, начался подсчёт выгод и преимуществ сторон, рассуждения об общем ходе кампании и, разумеется, требование уступок. Орлов даже осунулся, он чувствовал крайнее утомление и со сладкой ностальгической печалью вспоминал свою боевую, а в особенности — партизанскую жизнь, вдали от императоров и высокопоставленных личностей.
Но всё в конце концов утряслось.
В соответствии с заключённым договором Наполеон, так же как и его супруга, императрица Мария-Луиза, сохраняли свои титулы, но лишались реальной власти и ни они, ни их наследники не могли претендовать на французскую корону. Во владение низвергнутому императору в качестве суверенного государства передавался остров Эльба, площадью 223 квадратных километра, отошедший к Франции в «эпоху Наполеона», в 1802 году. И этот клочок суши — тому, «кому весь мир был тесен»! Наполеону разрешено было даже иметь свои «войска» — не более 400 человек личной охраны… То есть всего лишь один батальон для того, кто руководил армиями!
Против такого решения судьбы Наполеона горячо выступали англичане: им не нравилось, что «узурпатор» сохраняет императорский титул, а близость острова Эльбы к берегам Франции откровенно пугала. Как мы теперь уже знаем, англичане оказались правы. Но это станет ясно несколько позже…
Хотя перед русскими героями распахнулись двери лучших парижских салонов, а жизнь ещё представлялась сплошным победным торжеством, гвардейские офицеры уже почувствовали, что в политике государя происходит некий поворот и даже, кажется, возвращаются старые «павловские» традиции. Служба в Париже пошла тем же порядком, что была в Петербурге: разводы и караулы, парады, смотры, учения. Гвардия вновь стала обучаться тому, что совершенно не нужно на войне… Недавнюю атмосферу демократизма и подлинного боевого товарищества сменяли придирки и излишние строгости.
На одном из парадов Константин Павлович, глядя на не совсем ровный строй, с раздражением воскликнул: «Эти люди только и умеют, что воевать!»
Нижние чины, однако, ещё верили в то, что русской армии и российскому народу сполна воздастся за героизм и терпение. Ждали воли для мужиков, верили, что будет сокращён срок солдатской службы. Офицеры-дворяне были настроены куда более скептически, нежели их подчинённые. Свободное от службы время они проводили в горячих спорах о судьбах Франции и Европы, о политическом устройстве России и реформах, давно обещаемых Александром I. Пребывание в Париже на многое открыло глаза молодым гвардейским офицерам, позволило немало чего узнать и понять.
Михаил Орлов, хотя и был генералом, но человек молодой — ему только исполнилось 26 лет, — увлёкся здесь так называемой «ланкастерской системой обучения». Авторитетный энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона так трактует это понятие: «Метод взаимного обучения, изобретённый англиканским священником Андрю Беллем (1753–1832) и педагогом Иосифом Ланкастером (1778–1838). Состоял в том, что более знающие ученики обучали под руководством учителя своих более слабых товарищей…» (Эта информация нам ещё пригодится.) Орлов даже вступил в члены французского «Общества начального обучения», надеясь применить «ланкастерову», как это говорили тогда русские, систему в своём Отечестве…
* * *
Впрочем, пребывание Михаила в Париже было недолгим — вскоре по возвращении из Фонтенбло он получил новое дипломатическое поручение: отправиться в Копенгаген «для решения норвежского вопроса».
«В апреле двенадцатого года, в городе Або, я пообещал правителю Швеции Карлу-Иоанну своё содействие в приобретении шведской короной Норвегии, — объяснил Орлову суть вопроса Александр I. — За это Карл-Иоанн гарантировал нам поддержку в борьбе с Наполеоном».
Как известно, благодаря усилиям своего воинственного короля Карла XII[125] — этакого «Наполеона осьмнадцатого столетия», не менее амбициозного, но гораздо менее удачливого, — Швеция из первостепенного государства превратилась в некую европейскую провинцию. Пожалуй, амбиции — это единственное, что смогли унаследовать преемники Карла XII. Не углубляясь во все хитросплетения шведской политики начала XIX столетия, скажем только, что принявший в 1796 году всю полноту королевской власти восемнадцатилетний Густав IV Адольф успел до 1809 года, времени своего свержения, отдать французам Померанию, русским — Финляндию и повоевать одновременно со всеми своими соседями. Потом он был низложен и изгнан из страны, а на престол вступил его дядя — герцог Зюдерманландский, наречённый Карлом XIII. Он сумел частично улучшить положение Шведского государства, и тут во всей остроте встал вопрос престолонаследия: новый король был человек немолодой и бездетный. Опять-таки долго рассказывать обо всех перипетиях, но так получилось, что наследным принцем был избран князь Понте-Корво, он же — маршал Франции Жан Бернадот.
