— Много ли в вашем лагере казаков? — спрашивал один офицер. — Что касается до меня, то мне показалось ныне, что на нас нападает целая армия казаков, так войска ваши сражались врассыпную!

— Это было действие вашей прекрасной защиты, — польстил самолюбию собеседника Орлов, но тут же парировал удар: — А вы знаете, что русские равно не боятся битвы свалочной, как и стройного сражения.

— Знаете ли вы, где император Наполеон? — спрашивал другой. — Он ночует ныне в Мо.

— Как?! — изобразил удивление Михаил. — У генерала Сакена[123], который, насколько мне известно, и не думал выходить оттуда с тремя корпусами своими?

— А! У вас ещё три корпуса в Мо! — оживился француз. — Подлинно прекрасная победа — раздавить 30 тысяч храбрых силами целой Европы!

— Не сердитесь на нас слишком за нашу вежливость, — отвечал Орлов. — Мы хотели во что бы то ни стало отблагодарить вас за посещение, которым вы удостоили нас точно в таком же сопровождении.

Вспоминая своё пребывание «в гостях» у герцога Рагузского, Орлов писал:

«Такая война слов и фраз продолжалась бы ещё и более, если б они не заметили, со свойственной французскому народу вообще сметливостью в разговоре, что существенно ни в мыслях моих, ни в чувствованиях не было ничего особенно враждебного для их самолюбия. Мало-помалу эпиграммы заменились разговором более дружелюбным, и не более как через час мы уже беседовали так откровенно и приятельски, что все были довольны друг другом. Военные и другие анекдоты лились рекой, и много раз с обеих сторон позабывали суровость обстоятельств и взаимных отношений»^{195}.

Что интересно, отмечает Орлов, французы относились к русским с «гораздо большей благосклонностью», нежели к представителям других наций — носителям, не будем забывать, одной с ними «западной цивилизации». Однако на занятых землях русские вели себя гораздо порядочнее, нежели союзники, и отнюдь не стремились унижать побеждённых. По этому поводу Михаил Фёдорович писал так:

«Не должно было пытаться говорить им о других нациях, воевавших с ними; здесь их предубеждение превосходило все границы умеренности. В глазах их, австриец только нетерпеливо желал воспользоваться развалинами их военной фортуны; пруссак — только возмутившийся побеждённый, которого должно наказать; англичанин — существо вероломное и ненавистное по превосходству. Все эти восклицания оканчивались сожалением об отступлении от того, что французы называли Эрфуртской политикой. “Если бы, — говорили они, — оба императора остались друзьями, то они разделили бы между собою весь мир”. — “Но, — прибавили некоторые вполголоса, — и весь мир был тесен для Наполеона”. Это было самое смелое слово, какое только они произнесли передо мною»^{196}.

Впрочем, даже за увлекательной беседой полковник Орлов успевал следить за происходившим вокруг. В hotel, к его хозяину, постоянно приезжали всё новые и новые люди — и зачастую весьма непростые…

Вот проследовал в покои маршала князь Беневентский — Шарль Морис Талейран, министр иностранных дел, — надменный и бесстрастный. Вот граф Гюлэн (в воспоминаниях Орлова он значится как«Гюллень, военный губернатор Парижа». — А. Б.), комендант Парижа, возмущался тем, что ему не разрешают без остатка вывести гарнизон столицы… Михаил ловил обрывки чужих разговоров, отдельные фразы, которые, подобно мазкам на холсте, составляли для него цельную картину происходящего.

Улучив удобный момент, к русскому посланнику подошёл министр князь Талейран:

— Государь мой, возьмите на себя труд повергнуть к стопам государя вашего выражения глубочайшего почтения, которое питает к особе его величества князь Беневентский!

— Князь, будьте уверены, что я непременно повергну к стопам его величества этот бланк, — вполголоса отвечал Орлов.

Из сказанного можно понять, что Талейран просил Орлова передать русскому императору некий документ… Что ж, давно поняв пагубность для Франции политики Наполеона, опытный дипломат перешёл на сторону Бурбонов и союзников. Князь Беневентский с лёгкостью изменял правителям, но никогда не изменял Франции, действуя в высших её интересах — хотя и не забывая про свои.

Потом в гостиной появился бригадный генерал Жирарден д'Эрменонвиль, егермейстер императора (Орлов ошибочно называет его адъютантом Наполеона. — А. Б.). Заметив и узнав Орлова, он подошёл к нему и начал разговор так, словно бы они виделись лишь вчера, а не почти два года тому назад, в Вильне, в штабе маршала Даву. Беседа, однако, не получилась — генерал изъяснялся намёками и угрозами, уверял собеседника в силе французской армии и говорил о неких тайных планах Наполеона. Как Михаил узнал гораздо позже, Жирарден имел словесный приказ взорвать Гренельский пороховой магазин (то есть склад), чтобы в результате чудовищного взрыва погрести под развалинами Парижа и войска союзников, и мирных жителей. Как видно, «лавры» московского генерал-губернатора графа Ростопчина, официального автора катастрофического пожара, не давали покоя французскому императору. Однако непосредственный исполнитель этого чудовищного плана потребовал у Жирардена представить ему письменный приказ Наполеона — а такового не было…

Примерно такой же бесплодный разговор — с подсчётом всех преимуществ и недостатков воюющих сторон, с анализом былых успехов и неудач, — продолжался и за долгим ночным обедом, во время которого Жирарден сидел рядом с Орловым. Михаил же, всей силой своего незаурядного красноречия, старался убедить и генерала, и всех окружающих в том, что русские пришли на французскую землю не в качестве завоевателей. «Россия не требует ничего для себя самой, но всего — для мира», — утверждал он. Ему, кажется, хоть в чём-то удалось переубедить собеседников…

Было уже очень поздно, прошедший день оказался весьма и весьма тяжёлым, а потому, выйдя из-за стола, полковник выбрал укромное место в углу зала, поудобнее устроился в кресле и задремал, отрешившись от всего происходящего. Вот уж в полном смысле: «Европа, ночующая в Париже»!

— Вот сон победителя, — услышал вдруг Михаил чей-то негромкий голос.

— И честного человека! — добавил кто-то другой, отходя прочь.

От этих слов стало теплее на душе…

Около двух часов пополуночи парламентёра, превратившегося в заложника, разбудили стук каблуков и звон шпор. Вошедший в залу адъютант известил его о прибытии австрийского полковника графа Парра.

Граф подал пакет, запечатанный алой сургучной печатью, которую Михаил торопливо сломал — неизвестность тяготила. В послании было сказано:

«Господину полковнику Орлову.

Милостивый Государь!

Его Величество Государь Император по соглашению с г-м фельдмаршалом князем Шварценбергом находит более выгодным для союзных армий не настаивать на том условии, которое было прежде предлагаемо для очищения Парижа; но союзники предоставляют себе право преследовать французскую армию по дороге, которую она изберёт для отступления своего. Итак, вы уполномачиваетесь[124] вместе с г-м полковником графом Парром заключить конвенцию относительно сдачи и занятия Парижа на тех условиях, в которых мы согласились до отъезда моего с г-ми герцогами Тревизским и Рагузским.

Примите, Милостивый Государь, уверение в особенном моём к Вам уважении.

Можно было считать, что ночь закончилась… Михаил пересказал австрийцу содержание письма, после чего попросил адъютанта пригласить маршала Мармона, который прибыл незамедлительно. Все трое устроились вокруг стола в гостиной, заполненной французскими генералами и офицерами, и Орлов, на листе простой почтовой бумаги, принялся писать текст проекта капитуляции. Граф Парр стоял, опираясь на плечо Михаила, читал написанное и выражал своё согласие с каждым абзацем. Герцог Рагузский молча и отрешённо сидел у стола, пока Орлов не передал ему готовый проект.