Шарифов промолчал, но Лиде, видно, и не нужны были его ответы. Она покачивалась на табурете, обхватив руками колено, и говорила вполголоса.
— Жаль Евстигнеева, — говорила она. — Я виновата. Нельзя было выходить, если не любишь. Это все Клавка. «Не дури, — говорила. — Вековать одной захотелось!» А все равно нельзя было, даже если б и вековать. Я ему прямо сказала, как есть. Он плакал. Не думала, что будет… Такой спокойный. Тогда он Куликова-то и вызвал. И мне ничего не говорил все дни. Не думал, что я уйду. Надеялся… Все-таки лучше бы мне под суд.
— Нет, — сказал Шарифов, — не лучше.
— Надежда Сергеевна приедет?
— Ответа не получил еще.
Помолчали.
— Приедет, — хрипло сказала Лида. — Я знаю.
Он уже различал ее лицо. Глаза у Лиды блестели, как стеклянные. Он сперва не понял почему.
— Иногда хочется, чтобы не приехала, — совсем тихо сказала она. — Захочу и тут же понимаю, что хотеть ни к чему.
Шарифов не ответил. Тогда она спросила:
— Вы на суд поедете завтра?
— Завтра.
— Знаю… Все знают. Не будь я в этой комнате, и не попрощались бы. Вы искать не станете.
Потом оба снова молчали. Долго. Минут двадцать. Пока санитарка не забарабанила в стекло:
— Лидушка! Лида! Хирург зовет. Аппендицит оперировать.
— Вы здесь подождете или не увидимся? — спросила Лида.
Шарифов подумал: «А зачем видеться?» — но сказал: — Увидишь. Ночь светлая.
— Ладно. — Лида стала надевать халат, висевший на гвоздике у двери. — Только много ждать придется. Он… новый-то хирург… медленно оперирует.
Полтора года назад — нет, почти два — он с Лидой тоже так вот неожиданно встретился. Как раз в ту самую первую, заветную ночь, когда он вышел от Нади.
Они тогда решили, что оставаться ему до утра еще неудобно. А заставить себя пойти в пустую комнату с табличкой «Канцелярiя» на двери он никак не мог. Ночь была холодной, а он бродил бесцельно по темному мокрому двору все время поглядывая на окно бывшей амбулатории, где все еще горел зеленоватый огонь. Он ходил счастливый и думал, что Надя тоже не спит.
Дверь больницы открылась в ту минуту, когда Шарифов стоял напротив крыльца. Лида вышла и удивленно уставилась на него:
— Владимир Платонович? Что это вы?
— Я?.. Так… — Он молчал, и, ему казалось, молчал слишком долго. — Больного хочу посмотреть… которого оперировали. (Это Надя оперировала парня с аппендицитом, пока Шарифов купался в одежде вместе с конем.)
— Да что смотреть… Я ему в двенадцать промедол дала, Надежда Сергеевна назначила. Спит, наверное.
— Разве вы сегодня дежурите?
— Клава. У нее голова разболелась. Я ее подменила. Все равно торчала бы здесь из-за стерилизации. Посидеть хочу на воздухе… Чего мне не подменить? Бессемейная. И кавалеры меня не ждут. Так и будешь вековухой… — Лида постелила на ступеньках газету. — Спать идите. Что вы все беспокоитесь? Уж надо бы доктору Саниной беспокоиться — ее больной… — сказала она с неприязнью, взглянула на освещенное Надино окно, а потом с удивлением в лицо Шарифова.
Ему стало неловко: «По-дурацки все это выглядит! Как неудобно!»
— Я все-таки пойду посмотрю его, — сказал он.
Лида попыталась встать.
— Не надо, Лидочка, я сам… Я один пойду.
Она что-то невнятно пробормотала.
— Что вы? — спросил Шарифов.
— Как хотите, говорю. — Лида отвернулась.
«Хорошо еще, что встретилась только Лида, — думал он тогда, поднимаясь на второй этаж в хирургическое. — Хорошо, что еще не встретилась Кумашенская…»
Оперированный парень морщился во сне, тихонько охал. Когда его взяли за руку, чтобы пощупать пульс, открыл глаза.
— Больно?
— Вроде бы…
— Пройдет к утру… Спится?
— Дали мне чего-то… Дремлю…
Шарифов посмотрел историю болезни. Надя не переписала в нее ход операции…
Он все не знал, куда ему деть себя, и спустился вниз. В окно кабинета падал свет с крыльца. Не зажигая лампы, Шарифов подошел и бесшумно открыл раму. Ветер тут же смахнул на пол с подоконника бумажку. Шарифов услышал тихие звуки, словно кто-то плакал… Нет, это не плакали. Лида сидела на ступеньках и пела вполголоса. Свет из полуоткрытой двери падал на ссутуленные плечи.
По до-о-олинке я-a гуля-ала,
Мил коле-ечко по-о-одарил…
— Ох, — вздохнула она и протянула снова: — «Подарил…»
Подарил милый колечко,
Не веле-ел его терять.
Лида замолчала. Шарифов решил, что песня уже кончилась. Но Лида вдруг тихо повторила: «Да терять…» — и запела дальше. Шарифов осторожно сел на подоконник и старался не шуметь, чтобы расслышать все слова.
…Где ж девалось то колечко,
Что сияло на руке?
Где ж девался тот дружочек,
Что словами улещал?
«Улестил…» — с горечью не пропела, а как-то сказала она, сохранив мелодию, и снова затянула:
Улестил милый словами,
Сам уехал далеко…
«А зачем ему уезжать? — вдруг подумал тогда Шарифов и тут же рассердился на себя: — Песню портишь, дурень! Слушай!» И думал: «Глупо! Никак не могу собрать мысли! А вот Лида поет. У нее мысли собраны. У нее что-то на душе».
Но вообще-то ему совсем неважно было тогда, что у Лиды на душе.
…Когда к морю подходила,
Сердце билося волной.
Лида замолчала. Шарифов подождал, не запоет ли она еще, но Лида внимательно рассматривала прорвавшуюся тапочку. Тогда он спросил:
— Что за песня, Лидочка?
Она вздрогнула, поднялась и вошла в здание. Через минуту заскрипела дверь кабинета и послышался удивленный шепот.
— Вы в темноте сидите? — Лида повернула выключатель. — Мне показалось, что у вас свет… Я тихонько пела. Больные не услышат… Это вы — над самой головой…
— Я ничего и не говорю… Что это за песня?
Лида остановилась у стола и, вглядываясь в тетрадь истории болезни, сказала:
— А… Это у нас в деревне, в Тульской области, поют. Говорят, одну женщину… давно еще… из Жукова, из соседнего села… Ее любовник бросил. Она с ума сошла и все это и пела… А может, и не так было. Она тоскливая, песня-то.
— А вы с чего затосковали?
— Я?.. — Лида скривила губы. — Я не тоскую… Чего мне? Ни хлопот… ничего…
В ее тоне Шарифову послышалась вдруг какая-то обида. И ему стало неловко, словно он был в чем-то виноват. Чтоб рассеяться, прошелся по кабинету.
— За Надежду Сергеевну писать собираетесь? — Лида перевернула страницу. — Хотя у вас все едино теперь. Что это среди ночи вы писать задумали?
— Завтра операции. Писанины хватит. А так — время сэкономлю. — Шарифову было стыдно, что он оправдывается и так неумело.
— Не здесь вам надо быть. Идите домой, нечего зря в кабинете сидеть. Ждут вас.
— Кто? — неловко и зло выдавил Шарифов.
— У Надежды Сергеевны свет все горит. Она по комнате ходит… — с какой-то неожиданной кротостью сказала Лида.
— Не надо говорить, Лидочка. Все очень хорошо. И вы… — Шарифов не нашел слова и сказал наконец: — И вы, и вы очень хорошая!
— Владимир Платонович! С чего бы это вдруг сейчас?.. — пробормотала она. Усмехнулась криво и вышла.
Шарифов очень смутился. Он сел за стол и даже положил перед собой историю болезни, чтоб сосредоточиться, но смог подумать только одно: «Завтра, вернее уже сегодня утром, когда соберутся на „летучку“, на утреннюю конференцию врачи, скажу: „Еще один… неплановый вопрос… Прошу всех к нам в воскресенье. Мы с Надеждой Сергеевной женимся“».
Он тогда ни черта не понял. Ни прежде, ни тогда, ни потом.
