А оттуда пришел не завкафедрой, а Петр Илларионович. С локтей капли падали. Вытер руки. Влез в стерильный халат и в свои вечные перчатки — в одни, в другие — и взял у сестры длинный корнцанг. Доцентка сжалась затравленно и двинулась было со своего места, а он сказал: «Стой, где стоишь», — и взглядом сдвинул ассистировавшего врача. Присмотрелся. Тронул корнцангом выбранный в куче зажим, сказал, как студентке: «Сними». Брызнула кровь. «Стоп». Он быстро наложил сам новый зажим. Снова присмотрелся. Тронул другой зажим. Сказал: «Сними». Дама побагровела. Сняла. «Теперь этот». Она сняла. «Этот». «И этот». «Перевяжи здесь». «Убери салфетку». «Зажми здесь». «Убери эту салфетку, положи здесь новую». «Так делай». «Так». «Перевяжи». «Срежь концы». «И здесь…» «Так». «Теперь так». «А теперь кончай сама».
И ушел.
И оставался просто ординатором до самой смерти. И группы студенческие вел очень редко — то ли на почасовых, взамен болевших преподавателей, то ли время от времени зачисляли его на половину ассистентской ставки. А распутывать гордиевы узлы его вызывали днем и ночью. И умер он около операционной. Он, очень усталый, вышел из нее и хотел подняться с третьего этажа на пятый, в маленькую ординаторскую, где отдыхал обычно. Она пуста была обычно. Тамошняя публика собиралась в основном в ординаторских третьего и четвертого этажей.
Он очень устал и шагнул в открытый лифт, не заметив таблички: «Лифт не работает. Ремонт». И как шагнул, кабина дернулась и поползла вниз. Он упал, и его придавило крышей спустившейся кабины к углу лифтной шахты. Прямо против операционной.
На похоронах и приметили друг друга Зубова, Главный, Нина Сергеевна. Так получилось, что в разные годы все они попадали в те группы, которые иногда вел Петр Илларионович.
Они и раньше видели друг друга на конференциях в акушерском обществе. Но там они много кого видели. Примелькавшиеся лица безразличны. А тут уж приметили. А потом уж и снюхались на заседаниях общества — в спорах насчет того, нужна ли доброй старой гинекологии эта премудрость сложных современных наркозов, облюбованных сердечной хирургией, или она и без них проживет, а главное — так ли уж хорош добрый, старый, «разумный акушерский консерватизм», прибегающий к операции только в самую распоследнюю минуту… Да и про разные прочие специальные вещи.
Всем им было уже тесновато на своих вторых ролях — и профессорских, и ординаторских, потому что, когда ты себе не полный хозяин, ты не можешь сделать все так, как тебе хочется. И когда стали открывать новый — тридцать седьмой по номеру — нынешний роддом и Главному предложили стать главным его врачом, в придачу пообещав за тяжелое это ярмо новенькую отдельную квартиру, конечно же на первом заседании общества он поделился происходящим со всегдашними своими соседями по скамье еретиков — подрыватели устоев во всех парламентах садятся рядом. И родились у них не произнесенные вслух ни разу мысли насчет создания такого заведения, которое каждому из них по-своему снилось в профессиональных грезах.
А тут у Нины Сергеевны мужа произвели в генерал-майоры, и ее дочка сняла кинокартину, получившую в прессе резонанс и первую категорию оплаты с немалыми потиражными. И сочла она возможным поэтому пойти на вдвое меньший, чем был у нее в клинике, оклад, но зато стать своему делу полной хозяйкой, да еще с прицелом обосновать, быть может, и свою школу, обучая молодых врачей на свой лад, привлекая их для начала к обобщению собственного опыта и писанию статеек в специальные журналы.
Были, конечно, у Нины Сергеевны и более дальние мысли — сделать роддом, если все пойдет хорошо, со временем базой или филиалом исследовательского института или кафедры.
И все эти ее прицелы Главному тоже были по душе. Потому что за ее профессорской спиной ему проще было приняться за осуществление тех своих идей насчет более современной, более радикальной и специализированной акушерской тактики.
И Доре Матвеевне это было по душе, хотя она ни о какой научной деятельности не мечтала, просто пора ей было шагнуть на следующую ступень своей профессии да вырваться из неладов, в которые она попадала иногда со старшими коллегами в старом своем роддоме. Ведь коллеги никак не могли забыть, что она пришла к ним пятнадцать лет назад совсем без опыта, а теперь, смотрите, много на себя берет.
…И они стали заводить здесь свой порядок, схожий в общем с порядком во всей акушерской службе и при этом все-таки свой — со всякими «модернизмами», как весьма недружелюбно об этом говорило городское акушерское начальство, неизменно носившее синюю шелковую рубашку и белый галстук.
Начальство с удовольствием давно уже поприжало бы Главного и Зубову «за необоснованную оперативную активность», за наркозы, перенятые у сердечных хирургов, да за пренебрежение «классическими методиками, разработанными отечественной медициной», — все слова были заготовлены, они уже не раз были даже произнесены и кое-кем из акушеров города одобрены. Но мешала широкая спина Нины Сергеевны — ее докторская степень и профессорский титул; перед титулами начальство пасовало, и оставалось ему лишь разрисовывать отчеты красными и синими кружками.
И еще, если бы, набирая в роддом врачей, они брали бы в первую очередь не молодых, а старых, опытных, от жизни чуточку уже уставших, с устоявшимися взглядами и привычками, никакие их «модернизмы» нипочем бы не привились. Молодых, которых они набирали, приходилось, правда, обучать вещам, иногда до смешного простым. Зато все эти новшества, настораживавшие более опытных, были для них уже чем-то завершенным, столь же почти сами собою разумеющимися, как и старые, десятилетиями апробированные истины.
Но молодые не имели еще хорошего стажа, не имели еще категорий. А без категорий даже умелого врача первым дежурным лучше не ставить. Мало ли что случиться может: от катастрофы — как ни редки они — ни один самый архиопытный врач не застрахован. И одно дело, если катастрофа произошла у аттестованного врача, а другое — если у неаттестованного. Тут уж — будь он семи пядей во лбу и сделай он все возможное и невозможное — примутся разбирать, так обязательно увязнут в том, что первым врачом дежурил неаттестованный, не имеющий категории акушер. В селе или в маленьком городе он, может, был сам себе голова, но одно дело — там, а другое — здесь, где есть аттестованные врачи. Да ведь там никогда не бывает сразу столько работы, что у самого разаттестованного и сверхопытного голова может кругом пойти.
И из-за всего этого вторых врачей в роддоме хватало, а первых не хватало. Варяги-то и были нужны, чтоб дежурить первыми, а они совсем не все чувствовали себя здесь как дома. Одним не нравились здешние нововведения, иногда самые малые. У них были и гонор, и опыт, и недоверчивость. Другие только смотрели, сколько еще осталось до конца смены, — отзвонить бы поскорее и с колокольни долой. И в узкой длинной книжке с алфавитом Зубова в итоге повычеркала многие телефоны, а по некоторым, хоть их и не вычеркнула, звонила редко. А раз звонила редко, то уж и без толку: если кто хочет совместительствовать, так не от случая к случаю, а более или менее постоянно. На своей бумажке Зубова записала два телефона — Никитиной и Гуревича, — они здесь были вроде бы как свои. Главный не раз заговаривал, чтобы они сюда перешли совсем, но они не переходили. Никитиной от дома сюда далековато: одно дело — раз-два в месяц, а другое — каждый день за семь верст киселя хлебать. И Гуревич не согласился — просто не хотел уходить со старого места. Еще один — третий — телефон Зубовой и записывать было не надо. Он с довоенных времен сидел в памяти. Он, как ни странно, не поменялся, хоть в войну его снимали, — тогда в Москве почти все личные телефоны поснимали, а после войны ставили опять. И этот поставили опять, и тот же самый номер дали. Верочкин телефон. Веры-лапушки, Веры-сластены, Веры Леонтьевны Квасницкой.
Раньше Зубова именно ей и позвонила бы сразу, еще не выписывая ни телефона Никитиной, ни телефона Гуревича, и наверняка все решилось бы в минуту. Верочка только в одном случае отказалась бы — если бы она именно в тот день дежурила у себя. А если бы получалось, что она два дня подряд будет дежурить, она бы не отказалась. После того как она с мужем разошлась, эти дежурства ей были нужны очень-преочень. Правда, приходя сюда, она каждый раз говорила, что пришла только ради Тусеньки — среди своих Дору Матвеевну Тусей звали, — мол, кто-кто, а она, Верочка, на все пойдет, если надо Тусю выручить. Она так говорила всегда, а если по делу судить, не будь Зубова ее подругой да не пекись так о Верочкиных делах, то все-таки предпочла бы, наверное, ей Никитину или Гуревича. Верочка, конечно, была аттестована и у себя дежурила первой, но первый-то первому рознь, вот в чем было дело.
