Стоя по грудь в воде, я принялся наводить аппарат — так, чтобы в кадр попала часть лодки, три-четыре рыбака, кутец, кромка моря и желтый раскаленный песок берега. Щелкнуть не успел, с лодки донесся голос Мухтара:

— Ай-яй! — Он закрутил головой, поднял, останавливая меня, руку. Рыбаки заулыбались, удивляясь моей несообразительности. Тот, что был ко мне ближе других, сказал:

— Кого снимаешь? Рыбу? Человека надо снимать.

Кутец притерли к борту лодки, рыбаки оценили его, прижимая нижние подборы сети ко дну, и в несколько сачков принялись перегружать рыбу в лодку. На дно шлепались тяжелые меднотелые сазаны, белые судаки, слюдянистые жерехи, разная мелочь: лещи, караси, вобла. Повеяло озерным духом — так всегда пахнет пресноводная рыба, — и было удивительно: море-то крепкосоленое. Лодка быстро наполнялась, оседала, рыба кипела в ней сверху донизу, плескалась, шипела, разбрызгивая чешую.

Я позабыл о фотоаппарате, стоял и смотрел, почти не ощущая, как снизу дно подмораживает мои ноги: степь горячая, а дно еще помнило о недавней жестокой зиме, — и вдруг по движению руки Мухтара рыбаки замерли на своих местах, старый казах, управлявший подводкой невода, спрыгнул в рыбье месиво, выловил двух огромных сазанов и подал бригадиру. Мухтар принял их, ловко впустив пальцы под жабры, приподнял на полувытянутых руках, чуть выставил вперед одну ногу. Рыбаки, оказавшиеся рядом с бригадиром, отстранились, боясь, видимо, помешать ему.

— Можно! — крикнул Мухтар, изобразив на лице крайнюю серьезность.

Я навел объектив, щелкнул. Мухтар стал ко мне вполоборота, глядя в море. Я щелкнул. Мухтар повернулся к степи и одного сазана прижал к груди, как ребенка. Я еще раз щелкнул, предварительно повозившись с фотоаппаратом, чтобы придать больше солидности своей работе.

— Хватит? — спросил Мухтар.

— Спасибо.

Он бросил в лодку заснувших сазанов, медленно сполз в воду и, не оглядываясь, побрел в сторону палаток. Рыбаки разом ожили (как в прерванном и вновь заработавшем кино), навалились и мигом покончили с рыбой, вытряхнув остатки прямо из кутца. К лодке подогнали верблюда, впрягли, и он, как телегу, потащил ее на мелководье.

Я кинул на нос лодки фотоаппарат, пошел в глубину, после поплыл. Волны были гладкие, широченные, раскачивали мягко, будто перебрасывали одна другой на руки, вода зелено раскалывалась от косых лучей солнца, песок далеко внизу был желт и ребрист, как дюны в степи под ветром. Чуть жутковатой казалась эта невесомость между зноем неба и прохладой моря, и думалось, что так же необычно может быть лишь на какой-нибудь другой планете.

Позади кто-то зафыркал, догоняя меня. Оглянулся — плыл солдат, высоко выбрасывая руки, крутя головой.

— Хорошо, правда! — сказал солдат.

— Вполне!

Мы поплавали вместе, потом принялись нырять за ракушкой, которая сверкала начищенной монетой в песке под нами, и казалось, достать ее — пустяковое дело. Но так и не выудили: до ракушки было метров пять зеленой воды. Поплыли к берегу. Долго брели по мелководью, говорили и хорошо познакомились. Солдата звали Олжас, служил он в пехоте, демобилизовался в прошлом году, второе лето рыбачит на Арале. К Мухтару попросился сам: бригада старая, рыбаки добычливые, можно поучиться кое-чему, да и заработать после армии — тоже не помешает: жениться пора, девушка есть.

— Правильно все решил, — поддерживал я Олжаса.

Невод был вытащен и расстелен во всю длину для просушки, рыбу увезли на машине в город, верблюды, стреноженные, паслись неподалеку среди кустов саксаула. Рыбаки пообедали, ушли в палатку, — наступило самое жаркое время, смолкли жаворонки, попрятались суслики, — и только повариха возилась у невидимого костра и рядом с нею в песке хныкал, взревывал черный, как негритенок, зажаренный солнцем малыш.

— Мертвый час, — сказал Олжас, — пойду, придавлю ухо.

Еще немного посидев у воды, я тоже понял: надо прятаться от солнца. Оно начинало яриться во всю свою силу. Стороной обошел костер, чтобы повариха не предложила пообедать (очень уж не хотелось беспокоить эту смурную безгласную женщину, и есть не было никакой охоты), нырнул в палатку бригадира.

Мухтарбай сидел в углу на кошме, подвернув под себя ноги, медлительно отщипывал от пучка по одной редиске, клал в рот и задумчиво жевал.

Просыпаются рыбаки рано, идут к лодке, укладывают невод и вывозят его в море. Выгнув балберы дугой, охватив солидный кусок залива Сарычегонак, крепят концы к двум вертушкам-воротам на берегу и впрягают верблюдов. Начинается медленное, долгое кружение. Рыбаки идут в палатку досыпать, просто валяться на кошмах, перебарывая время. Только часам к двум-трем дня невод приблизится и настолько уменьшит свой круг, что можно будет брать балберы руками, подтягивать кутец к лодке и переливать рыбу.

Сегодня я помогал рыбакам заводить невод, сидел на веслах, впрягал верблюдов. После, когда пришло время брать рыбу, опять фотографировал Мухтара, на этот раз с очень редкой добычей: попался двухпудовый аральский осетр-шип. Бригадир пожелал сняться верхом на осетре.

А теперь мы сидим с Олжасом в тени палатки, неторопливо говорим, неторопливо курим. Беркуты мертво виснут в небе, зной неподвижен и тверд, хоть рукой его трогай; степь бесконечна, море пустынно; и рыбаки-казахи делают всего по одному замету в сутки. Мне кажется, что так все и должно быть здесь, даже человек никогда не сможет ускорить время, так было сто лет назад, так будет еще через сто лет. Но Олжас, помолчав, неторопливо говорит:

— Раньше, давно, казахи не ловили рыбу.

— Совсем?

— Совсем. Барашка ели.

— Теперь научились?

— Научились. Теперь скоро всю рыбу выловим. Арал — тьфу, маленьким стал. Говорят, высыхает — солончак большой будет.

— Жалко. Рыба здесь вкусная.

— Вкусная. Вон тот верблюд, который старик, горб совсем свалился, — тоже кушает.

— Рыбу?

— Рыбку.

Я ничего не сказал, показывая этим, что понимаю шутку, да и болтаем мы уже давно — пора просто помолчать.

— Не веришь, да?

Олжас поднялся, неторопливо пошел к поварихе, которая все двигалась, копошилась у котла, будто никогда от него не отходила, выбрал в корзине небольшого сазанчика, повернулся к верблюдам, звучно поцокал языком. Один, старый, поднял голову, пригляделся, медленно пошел к палаткам. Всунув ему в губы сазанчика, Олжас вернулся ко мне, а верблюд, мигая черным глазом, неторопливо принялся разжевывать рыбу, хрупая костями и роняя на песок кровавые капли.

— Давно рыбаком работает, — сказал Олжас. — Ревматизмом болеет. — Если долго не угощаем — сам рыбку ворует.

Из палатки выполз ребенок, замер от солнца, удушливого зноя; он был в коротенькой рубашонке, сидел голой попой на песке, не шевелился, и казалось, заживо поджарился; наконец, ожив, тоненько однотонно завыл, раскачался и пополз к матери; полз он не на четвереньках, а как-то толчками, чуть подпрыгивая и опять усаживаясь на попу, боясь, наверное, коснуться песка руками; издали был он похож на маленького кенгуру.

— Солдат, — сказал Олжас, — пехота…

— Пошли купаться.

— Давай.

Вода была такая же горячая, как воздух, — войдя по колени в залив, я не почувствовал ее. И только глубже она стала холодеть, а после даже начали подмерзать ноги. Мы плавали, барахтались долго, пока с берега не донесся жестяный удар в дно пустого таза.

— Обедать зовут, — сказал Олжас.

Вышли, почувствовали: жара сильно спала, — и медленно, чтобы сохранить в себе прохладу моря, пошли к палатке Мухтарбая. Сегодня будет бешбармак в честь меня — гостя из Москвы.

Бригадир уже проснулся, перед ним на корточках сидела повариха, лила ему в ладони воду, и он шумно умывался. Вода почти не приставала к его лицу, — бурые, небритые щеки были горячие, жирные, — скатывалась на грудь, мочила рубашку. Он не снял свою соломенную шляпу, только слегка сдвинул ее на затылок, оголив бледный лысоватый лоб. Ловил черпаками-ладонями воду, сильно швырял ее себе в лицо. Ведро опустело, повариха перевернула его, постучала пальцами в дно, сообщая бригадиру, что умывание закончено. От полотенца Мухтар отказался, и, когда наконец поднял на нас глаза, они показались мне еще более кровавыми и дикими.