Но отец даже не глянул на него. Он был усталый, помятый, серый от пыли; волосы слиплись, затвердели от грязи и пота, глаза спрятались — вместо них под бровями темнели сердитые впадины. Отец закурил новую папиросу, поморщился и, поворошив лохматую Муськину голову, сутуло пошел к кабине.
Пока отец включал газ, пятился к воротам, выезжал на улицу, Тука думал о нем. Отец у него вполне хороший: хозяйственный и разворотливый. В колхозе считается в передовых, председатель за руку с ним здоровается, а раз приглашал к себе на свой день рождения. С отцом приятно выпить и поговорить. Он на Байкале служил, у генерала шофером состоял. Технику хорошо знает и на комбайне работать может. Но шофером лучше — ни один шофер с голоду еще не помер. «Баранка в руках — баранка в зубах». Каждый рад иметь такого отца. У Васьки Козулько отец полевод — женская работа; у Мишки, который за речкой живет, зоотехник, коровам хвосты крутит — стыдно подумать. Отец должен быть настоящий, чтобы с него пример брать, чтобы им похвастаться можно было. И на Байкале не каждому служить посчастливилось. Красивое озеро: тайга, сопки, вода, «как голубая детская слеза», и рыба всякая есть, и тюлени плавают. Из рыбы самая вкусная — омуль, в сто раз вкуснее селедки, которая в здешнем магазине продается. Отец не может забыть омуля и Байкал. Раньше собирался уехать, даже мамку хотел бросить, теперь из-за семьи задержался, детей жалко. Вот когда вырастут…
— Тука, ты чо?
Это Васька пролез в дыру, стоит у забора, носом шмыгает — сопли гоняет. Подойти сразу боится: вдруг Тука не позабыл его дразнилки? Заговаривает, проверяет настроение. А Тука так задумался, что сначала не узнал Ваську — стоит какой-то белобрысый и грязный пацан. Поэтому Васька спросил: «Ты чо?». Вообще лучше б этого Ваську никогда не видеть, лучше б он переехал на другой конец села, или Туке уехать куда-нибудь подальше — в город, на целинные земли или за речку. Ну что это за человек? Дразнится, хохочет, рожи дурацкие строит, а чуть услышит — машина приехала — сразу в дыру: страшно любит прицепиться к кузову и хоть немножко прокатиться. Из-за этого послушным становится, улыбается Туке, а Муське обещает конфетку когда-нибудь принести.
Сегодня Васька опоздал. Тука показал ему на дорогу, где от машины остался длинный и пыльный след, хлопнул в ладоши, будто хотел поймать птичку или бабочку (так показывают маленьким детишкам), и засмеялся. Получилось очень даже удачно: Васька перестал шмыгать, слизнул языком соплю, пригнулся и полез в дыру. Зацепился штанами за гвоздь, застрял — можно было дать ему хорошего пинка, но Тука просто крикнул:
— Беги стучи железом!
Васька рванулся, затрещали штаны.
Тука постоял минуту, соображая, о чем бы еще подумать, но ничего интересного не мог вспомнить. Ему сделалось скучно и сонно, захотелось влезть под навес, в тень, сесть на землю: она всегда там немножко прохладная. Глянул в небо и ничего не увидел, даже солнца не было. Все небо светилось, горело белым огнем — это, наверное, солнце расплавилось, пролилось сверху, затопило степные холмы, желтые пшеничные поля, похожие на песчаные пустыни, речку, деревья. Тополя сделались белыми, остро сверкающими — ни одного зеленого листика, будто и вправду все они сгорели. Значит, уже полдень — так бывает, когда проживешь половину дня.
Муська сидела на куче песка, еле шевелила руками, сильно сопела, и было видно сквозь ее белые волосы, как покраснела кожа на макушке. Она хитрая: молчит, к Туке не пристает, потому что отцу наябедничала. Знает, за это полагается пара штук горячих. И дать бы ей «для воспитательности», но от жары и скуки Туке не хотелось скандалить.
«Надо ее под навес спрятать», — подумал Тука, взял Муську за руку, стащил с кучи. Муська пошла, вяло переставляя кривые старушечьи ножки, сопя и вздыхая. Ей теперь все равно, куда идти и что делать, ее очень нагрело солнце, и она еще виновата. Тука усадил Муську в самую большую тень у стенки глиняной печки, на которой мать летом готовит еду, сунул в руки пустую банку, цветной лоскут и сломанную деревянную ложку. Сам устроился рядом, ближе к трубе: здесь тень была уже, пришлось поджать к животу колени, и только ступни грелись на солнце, будто не поместились в маленьком прохладном доме.
Муська помешала ложкой в банке, прикрыла банку лоскутом и принялась шипеть сквозь зубы: так она варит обед. После будет кормить куклу, еще после приготовит еду Космачу, а еще-еще после ее самою надо отвести домой и накормить.
В небе возник шепелявый, сквозистый рокоток, быстро приблизился, обращаясь в грохот, прогремел над деревней, снова стал сквозистым, шепелявым и понемногу умер где-то в степи. Это пролетел реактивный самолет. Сегодня первый. А бывает, весь день гремят, бухают в вышине, стрекочут, глянешь — все небо расписано белыми кругами, будто мелом кто-то баловался.
Вот еще один зашелестел, засквозил — этот по самому краю неба, по далекому холодку, как по воде, и Тука поежился от колких мурашек на спине: очень захотелось куда-нибудь пойти, поехать, полететь, чтобы не было этой жары, чтобы увидеть много интересного и совершить что-нибудь необыкновенное, стать героем.
Когда летят самолеты — не хочется сидеть во дворе, возиться с блохастым Космачом, кормить поросенка и нянчить Муську. Прямо стыдно делается за такую жизнь.
— Мо-мо хочу, — захныкала Муська, облизывая губы.
Всегда так: услышит грохот самолета — мороженое вспоминает, в город к бабушке просится. Как у нее получается — самолет и мороженое — неизвестно. Наверное, и ей самолет прохладу, холодок напоминает.
Бедная Муська! Не пожалел бы для нее целый килограмм мороженого, пусть ест и радуется. И свою бы порцию отдал. А то губы у нее потрескались, во рту пересохло, и дышит она, как выпавший из гнезда ласточонок. Молоко не пьет: теплое, надоело. Воды много ей нельзя: обопьется, животом заболеет. Лучше б никогда Муське не давали мороженого, и она бы не знала, какая это вкусная еда, или самолеты совсем перестали летать.
— Мусь, — сказал Тука, — ты скоро поедешь к бабушке и сразу купишь себе «пломбир», «эскимо» и пирожное «эклер». Скушаешь все, еще возьмешь, потом еще…
Муська подняла голову, не мигая уставилась Туке в глаза. Такая у нее привычка: проверяет, не врет ли Тука. Надо тоже долго не мигать, чтобы Муська поверила. А это трудно — долго не мигать.
— Честное-пречестное!.. — быстро проговорил Тука, открыл рот и ковырнул ногтем зуб, что означало — готов вырвать зуб.
Муська облизнула губы, вздохнула, не совсем веря, принялась стучать по пустой банке. Это она приглашала на обед куклу и Космача.
Глупая маленькая Муська! Когда ее обманешь, ей легче жить. Надо напоить ее молоком. Но вставать, идти на жару не хватает смелости, и Тука воображает — будто бы он встал, пошел в дом, взял кринку с молоком и напоил Муську. Много хлопот с нею, устаешь за весь день, вечером даже на речку сходить не хочется. Хорошо в прошлом году было — Муська у бабушки в городе жила, целый месяц. И Тука отдохнул, будто в пионерском лагере побывал. Встанешь утром — и иди куда хочешь.
А раз даже приключение было. Пришел Мишка, который за речкой живет, говорит: «Пошли, Тука, в поход — за Верблюжьей горой геологи землю взрывают, чего-то ищут. Посмотрим, интересно же, попросимся в партию, может, возьмут». Чего тут раздумывать: геологи — это не хуже, чем солдаты или танковые войска. Запаслись хлебом, вареной картошкой, солью и пошли. Прямо на Верблюжью гору направление взяли, без дороги, чтобы короче было. Часа через два или более степь накалилась, сусликов стало меньше, только жирные тарбаганы столбиками сидели на кучках земли возле своих нор, грелись, следили за Тукой и Мишкой сонными глазами. Шуршал, посверкивал на горячем ветру ковыль, а другие травы будто совсем исчезли — припали к земле и тоже стали рыжими. Тука и Мишка смотрели на два черных каменных горба Верблюжьей горы и шли, шли. Выпили всю воду из фляжки и все равно хотелось пить. Отдохнув, пробовали бежать, но черные горбы ничуть не приближались, даже казалось: они понемногу, покачиваясь в мареве, отплывают дальше. В глубокой зеленой балке нашли ручей, обрадовались, напились до боли в животах, поели хлеба и картошки и, непонятно как, уснули на песке. Очнулись от холода, глянули — ночь, звезды, из-за холма красный рог месяца торчит, будто оттуда огромный черный бык выходит. В кустах талы что-то двигалось, шуршало, наверное, волк подкрадывался. Мишка вскочил, всхлипнул и — бежать, Тука — за ним. Бежали по холмам, балкам, спустились в какую-то широкую ровную долину. Поревели, пошли шагом — когда идешь и не торопишься, меньше страха. Потом увидели озеро, возле него огонек, запахло кизячным дымом. Подкрались — казах греется, в темноте на берегу овцы спят. Две собаки залаяли, казах ружье схватил. «Дяденька!..» — заревели вместе Тука и Мишка. Казах схватил их за воротники, привел к огню и долго по-русски матерился. После успокоился, покурил, дал овечьего молока, хлеба и постелил кошму. Какая хорошая была ночь! Тука несколько раз просыпался, видел низкие звезды, протягивал к ним руку, а рог месяца плыл и плыл по сверкающему, будто росному небу, пока опять не воткнулся в черный холм. Утром казах дал еще молока с хлебом и вывел Туку и Мишку на дорогу. Матюгнулся — это, наверное, чтобы они скорей дотопали домой — и ушел к отаре. Дома Тука получил трепку — самую большую за всю свою жизнь: отец снял с него штаны и выпорол во дворе. Так что все село видело.
