Мой путь лежал через Моутерский холм и вдоль поселка, расположенного на его склоне, среди полей. Во всех домах слышалось гудение ткацких станков; в садах жужжали пчелы; люди переговаривались между собой на незнакомом мне языке. Впоследствии я узнал, что деревня эта называется Пикарди и что в ней работают французские ткачи на льнопрядильное общество. Здесь мне дали новое указание относительно дороги в Пильриг – место моего назначения. Немного далее у дороги я увидел виселицу, на которой висели два закованных в цепи человека. Их, по обычаю, окунули в деготь, и теперь они болтались на ветру; цепи звенели, птицы кружились над несчастными висельниками и громко кричали. Обойдя виселицу, я натолкнулся на старуху, похожую на колдунью, которая сидела за одним из столбов. Она кивала головой, кланялась и разговаривала сама с собой.

– Кто это, матушка? – спросил я, указывая на оба трупа.

– Благослови тебя бог! – воскликнула она. – Это мои два любовника, мои два прежних любовника, голубчик мой.

– За что они повешены? – спросил я.

– За правое дело, – сказала она. – Часто я предсказывала им, чем все это кончится. За два шотландских шиллинга, ни на грош больше, оба молодца теперь висят здесь! Они забрали их у ребенка из Броутона.

– Ай, – сказал я скорей себе, чем сумасшедшей старухе, – неужели они наказаны за такой пустяк? Это действительно значит все потерять.

– Покажи свою ладонь, голубчик, – заговорила она, – и я узнаю твою судьбу.

– Нет, матушка, – отвечал я, – я и так достаточно далеко вижу свой путь. Неприятно видеть слишком далеко вперед.

– Я читаю твою судьбу на твоем лице, – сказала она. – Я вижу красивую девушку с блестящими глазами, маленького человека в коричневой одежде, высокого господина в напудренном парике и тень от виселицы на твоем пути. Покажи ладонь, голубчик, и старая Меррэн тебе хорошенько погадает.

Две случайные фразы, которые, казалось, намекали на Алана и на дочь Джемса Мора, так поразили меня, что я бросился бежать от колдуньи, кинув ей медяк, а она сидела и играла монетою в тени, отбрасываемой повешенными.

Если бы не эта встреча, дорога моя вдоль по Лейт-Уокскому шоссе была бы приятнее. Старинный вал пересекал поля, подобных которым по тщательности обработки я никогда не видел. Кроме того, мне нравилась такая деревенская глушь. Но мне все еще слышался звон кандалов на висельниках, мерещились гримасы и ужимки старой ведьмы, и как кошмар меня давила мысль о двух повешенных. Да, печальная судьба – попасть на виселицу!

Попал ли на нее человек за два шотландских шиллинга или, как говорил мистер Стюарт, из чувства долга – разница была невелика, если этот человек вымазан дегтем, закован и повешен! Может висеть и Давид Бальфур… Другие юноши пройдут мимо по своим делам и безразлично взглянут на него; сумасшедшие старухи будут сидеть у подножия виселицы и предсказывать им судьбу. Нарядно одетые, благородные девушки, пройдя мимо, отвернутся и заткнут себе носы. Я отчетливо представлял этих девушек: у них серые глаза и цвета Друммондов на головных уборах.

Хотя я сильно упал духом, но настроение у меня было все-таки решительное, когда я подошел к Пильригу и увидел красивый дом с остроконечной крышей, расположенный на дороге между группами молодых деревьев. У входа стояла оседланная лошадь лэрда, а он сам находился в кабинете среди ученых сочинений и музыкальных инструментов, так как был не только глубоким философом, но и хорошим музыкантом. Он довольно приветливо принял меня и, прочитав письмо Ранкэйлора, любезно предложил мне свои услуги:

– Чем я могу быть вам полезен, кузен Давид, так как, оказывается, мы кузены. Написать записку к Престонгрэнджу? Это очень легко сделать. Но что написать в этой записке?

– Мистер Бальфур, – сказал я, – я уверен, да и мистер Ранкэйлор тоже, что, если бы я рассказал вам мою историю во всех подробностях, она бы вам не очень понравилась.

– Очень жаль слышать это от вас, милый родственник, – ответил он.

– Я не принимаю вашего сожаления, мистер Бальфур, – сказал я, – мне нельзя поставить в вину ничего, кроме обыкновенных человеческих слабостей. Первородный Адамов грех, отсутствие прирожденной праведности и греховность всей моей природы – вот за что я должен отвечать. Меня научили также, куда обращаться за помощью, – добавил я, заключив по внешнему виду мистера Бальфура, что он будет обо мне лучшего мнения, когда увидит, что я тверд в катехизисе. – Что же касается светской чести, то ни в чем важном не могу упрек-путь себя. Все мои затруднения произошли не по моей воле и, насколько могу судить, не по моей вине. Затруднение мое в том, что я оказался замешанным в политическое недоразумение, о котором, как мне сказали, вы будете очень рады избегнуть упоминания.

– Прекрасно, мистер Давид, – отвечал он, – я рад, что вы таковы, каким вас рекомендует Ранкэйлор. Что же касается ваших политических недоразумений, то вы совершенно правы: я стараюсь быть выше подозрений и, во всяком случае, избегать всего, что могло бы вызвать их. Вопрос в том, – продолжал он, – как я, не зная дела, могу помочь вам?

– Сэр, – сказал я, – я предлагаю вам написать лорду, что я молодой человек из довольно хорошей семьи и со средствами, – все это, как мне кажется, совершенная правда.

– Ранкэйлор ручается за это, – отвечал мистер Бальфур, – и я верю его свидетельству.

– К этому вы можете прибавить, если вам достаточно моего слова, что я хороший сын англиканской церкви, верный королю Георгу и воспитан в этих понятиях, – продолжал я.

– Ни то, ни другое не повредит вам, – сказал мистер Бальфур.

– Затем вы можете написать, что я явился к лорду по очень важному делу, связанному со службой его величеству и отправлением правосудия, – подсказал я.

– Так как я не знаю, в чем дело, то не могу судить о его значении. Очень важное поэтому выпускается. Остальное я могу выразить приблизительно так, как вы предлагаете.

– А затем, сэр, – сказал я, потерев себе подбородок большим пальцем, – затем, сэр, мне бы очень хотелось, чтобы вы ввернули словечко, которое, может быть, могло бы защитить меня.

– Защитить? – спросил он. – Вас? Эта фраза немного смущает меня. Если дело настолько опасно, то, признаюсь, я не особенно расположен вмешиваться в него с закрытыми глазами.

– Мне кажется, я могу в двух словах объяснить, в чем дело, – сказал я.

– Это, пожалуй, было бы самое лучшее, – ответил он.

– Речь идет об аппинском убийстве, – продолжал я. Он поднял обе руки.

– Боже, боже! – воскликнул он.

По выражению его лица и голоса я понял, что лишился покровительства.

– Позвольте объяснить вам… – начал я.

– Покорно благодарю, я больше не желаю слышать об этом. Я совершенно отказываюсь слушать… Ради вашего имени и Ранкэйлора, а может быть, немного и для вас самих я сделаю, что могу, чтобы помочь вам, но о фактах я более не хочу слышать. Кроме того, я считаю своей обязанностью предостеречь вас. Это опасное дело, мистер Давид, а вы еще молоды. Будьте осторожны и обдумайте свое решение.

– Поверьте, что я уже не раз обдумал его, мистер Бальфур, – сказал я. – Обращаю снова ваше внимание на письмо Ранкэйлора, где, надеюсь, он выразил свое одобрение по поводу моего намерения.

– Хорошо, хорошо, – сказал он, – я сделаю для вас, что могу. – С этими словами он взял перо и бумагу, посидел некоторое время размышляя, а затем стал писать, взвешивая каждое слово. – Правильно ли я понял, что Ранкэйлор одобряет ваше намерение? – спросил Бальфур.

– После небольшого колебания он сказал, чтобы я с божьей помощью шел вперед, – сказал я.

– Действительно, тут нужна божья помощь, – заметил мистер Бальфур, заканчивая письмо. Он подписал его, перечел и снова обратился ко мне: – Вот вам, мистер Давид, рекомендательное письмо. Я поставлю на нем печать, не заклеив его, и отдам вам открытым, как того требует форма. Но так как я действую впотьмах, то снова прочту его вам, чтобы вы видели, то ли это, что вам нужно.