К сожалению, на пещеры Кали-Гандака можно было только облизываться — без сложного альпинистского снаряжения и солидной группы нечего и думать добраться туда. Добавлю, что эта загадка не даёт мне покоя и по сей день.

Мы двинулись назад в обход оползня. С превеликими трудностями спустились по диагонали на дно ущелья, и тут я едва не заплакал от отчаяния: за ночь ручей успел растечься, залив тропу! О том, чтобы подниматься вновь, было страшно подумать. Ничего не оставалось, как пытаться шагать прямо по руслу потока.

Ёжась от холодной воды, мы осторожно ступили на осклизлые камни. Временами вода поднималась до пояса. Достаточно одного неверного шага — и бешеный поток понесёт нас вниз на верную гибель.

Подняв голову, я с тоской посмотрел на головокружительный обрыв. Ущелье сузилось настолько, что почти смыкалось в вышине… Обессиленные, мы добрались наконец до Кали-Гандака и здесь обнаружили, что его невозможно ни пересечь, ни идти по руслу до селения Дри. Наш носильщик, уроженец Царанга, оказавшись на знакомой территории, сказал, что можно попробовать вылезти наверх и двигаться по северному краю горы.

Деревню Те мы оставили около шести утра, а сейчас уже было три часа дня. Девять часов уже мы брели по адскому хаосу! И только два часа спустя ступили на гладкую площадку, выровненную ледником. Она была настолько ровной, что на ней вполне мог приземлиться самолёт. В конце её лежало крохотное селеньице Яра.

Оно состояло всего из четырёх побелённых домиков, повисших на карнизе возле высохшего ручья. Когда я выискивал место для палатки, царангский носильщик заявил, что он нас покидает. С минуты на минуту висячий мост возле Дри снесёт разливом, и Кали-Гандак окончательно отрежет его от дома. Нужно быть «совсем не в своём уме», чтобы путешествовать в это время года, сказал он. Порядочные люди никуда не ходят во время таяния снегов. Это была чистая правда, но, уж коль скоро я оказался в Мустанге, нельзя же покинуть страну, не осмотрев её целиком. Пришлось отпустить носильщика, что привело в ярость Калая. Ярость его возросла ещё больше, когда выяснилось, что весь груз придётся теперь тащить самим.

Утром, пока спутники собирали вещи, я посетил развалины крепости Яра; её башни до сих пор грозно возвышаются над пропастью. Поднявшись на башню, я убедился, что Кали-Гандак оттуда просматривается на многие километры. На юго-востоке поднималась ледяная вершина восьмитысячника Дхаулагири.

Как я проклинал вечную торопливость, вечную нехватку времени! Только пришли в Яру, и вот уже надо торопиться дальше, дальше… Мы спустились в ручей, впадавший в Кали-Гандак, и двинулись по нему на восток. В полдень устроили привал возле развалин громадного форта. Я узнал, что он называется Кангра.

Дальше путь привёл к одному из самых интересных мустангских монастырей — Лори. Он принадлежит секте, весьма многочисленной в Бутане. Наличие этого монастыря в стране Ло объясняется тем, что некогда один из королей женился на бутанской принцессе и в её честь был заложен Лори.

Часовни были отрыты в земле, и туда надо было спускаться по крутым лестницам. В громадной круглой пещере возвышался чортен, дивно украшенный миниатюрными фресками. Чортен был отделан имитацией под мрамор, стены гладко отшлифованы. Я не видел нигде ничего подобного. Он занимал почти всё пространство пещеры, оставались лишь узкие проходы вдоль стен. Своды пещеры тоже были оштукатурены и разрисованы.

Когда я поднялся наверх, у меня мелькнула мысль, что, должно быть, так выглядела пещера Али-Бабы.

Дри считается главным торговым центром Мустанга. По приглашению местного «герцога», с почтением отнёсшегося к королевскому рескрипту, пришлось с риском для жизни карабкаться на гору, чтобы полюбоваться оросительным каналом. Мне сказали, что недавно один человек свалился здесь и разбился насмерть — ничего удивительного при такой крутизне.

Канал в самом деле был удивительно искусным сооружением и являлся продолжением акведука, возведённого на берегу Кали-Гандака.

Мы провели ночь в приятнейшем месте — «в саду с деревьями» Дак восторженно отметил Таши. Но к сожалению, когда наутро мы попытались нанять носильщика, ни один человек не согласился разделить с нами поклажу. Все качали головой и повторяли: «Порядочные люди в это время не путешествуют…»

За обедом я по неосторожности добавил в овсяную цзампу слишком большой кусок местного масла. Результат не заставил себя ждать, и два часа спустя я корчился от болей в животе. Калай выбрал именно этот момент для того, чтобы объявить о своём недомогании. У него уже несколько дней был жар. Он жаловался на боли в груди. Глаза воспалились. С присущим ему фатализмом он заявил, что «наверняка умрёт», а раз так, пусть это случится не на дороге, а в селении. Должно быть, у него «всё сгорело внутри за время многих экспедиций», сердце и лёгкие не выдержали столь частой смены климата и перепадов высоты. Калай сказал, что желает умереть в Дри.

Я успокаивал его как мог, дал ему аспирин и таблетки от боли. Оставалось ждать и надеяться, что крепкий организм моего повара справится с хворью.

Нас спас другой больной — кхампа, которого я вылечил за несколько дней до этого. Он согласился дотащить наш багаж через холмы до прямой дороги на Царанг. Должен сказать, что в эту минуту я с особой завистью думал о людях, проводящих свою жизнь в размышлении о бренности бытия. Как мне хотелось оказаться среди них!

По прибытии в Царанг я был изнурён настолько, что предложенное крещение оказалось как нельзя более кстати.

«Крещение» представляет собой церемонию, которая длится целый день и, по словам царангского ламы, «лучшую часть ночи». Ритуал произвёл на меня большое впечатление танцами, бесчисленными светильниками, зажжёнными перед статуей Нгорчена Кунга Зампо и других святых.

Наутро лама вручил мне четвертушку бумаги, на которой было написано моё новое имя. В стране Ло, как я говорил, ребёнок получает имя на третий день жизни от ламы. Позже отец даёт ему другое имя, которое обычно употребляют в семье. Когда ребёнок вырастает, он может взять третье имя — скажем, своего отца. Святой монах даёт ему четвёртое имя. Именно его сейчас получил я. Это имя принято хранить в тайне: бумажку упрятывают в кожаную ладанку, которую носят на шее. Таким образом, оно известно только ламе и мне. А когда настанет час смерти, прежде чем моё тело сгорит на погребальном костре, лама, присутствующий на этой церемонии, откроет кожаный мешочек и громко объявит моё имя, чтобы оно стало ведомо божествам, после чего бросит бумажку в костёр. Таким образом, при жизни ни один демон не узнает, как меня зовут на самом деле, и я могу надеяться на счастливую судьбу в будущем перевоплощении. Но мне не хотелось скрывать своей новой личины, и я во всеуслышание объявил, что отныне меня зовут Шелкакангри, что означает «Хрустальная гора». Согласитесь, звучит куда поэтичнее, нежели клички Длинноносый и Желтоглазый, которыми изводили меня озорные мустангские мальчишки.

Шелкакангри… Сколько мне надо было увидеть, почувствовать и понять, прежде чем заслужить это имя! Моё прежнее «я» уходило от меня всё дальше и дальше по мере того, как я вживался в облик лоба.

Но близился момент, когда мне надо было покидать доброго царангского ламу, оставив его выполнять отшельнический обет. Как и с Пембой, прощание вышло грустным, на сердце у меня скребли кошки. Подаренный мне чудесный щенок куда-то запропастился. Быть может, он почувствовал, что мы навсегда покидаем его родину. Обыскали весь монастырь, заглянули за все статуи, подняли все занавески. Безуспешно!

Я непременно хотел найти его и всё бродил по лестницам и коридорам. Неожиданно я оказался перед массивной деревянной дверью. Она вела в тёмное помещение, где я ещё ни разу не был. Прямо против входа угадывалась морда снежного барса — обтянутое шкурой чучело с оскаленной страшной пастью. Я двинулся дальше и разглядел в полутьме алтарь, покрытый густой пылью. На нём стояли дивные статуэтки святых. Из любопытства я взял с заброшенного алтаря одну фигурку и начал разглядывать надпись на цоколе.