— Вот что мы застрахуем для начала, — обрадовался он. — Застрахуем вашу хату, Фабиан.

— Хату? А зачем? Какая в том нужда? Стоит уже сто пятьдесят лет и еще столько же простоит без страховки. Она у меня из мореного дуба (хата была, разумеется, глиняная), только на вид неприглядна, зато ее не берет ни время, ни огонь. Как железная.

— Это позор, что великий вавилонский философ живет в такой лачуге. Вместе с козлом, без чулана, без светлицы, без настоящих окон. Вы же и света белого из нее не видите.

— Прицкое вижу. И суходол перед Прицким. А какого мне еще света? Ветряки замерли, на них грустно и глядеть. Вижу, как идет стадо в степь и как возвращается. Мне моя хата хороша, я б ее и на ваш «дворец» не променял.

— У меня тоже черт те что, только и радости, что крылечко пристроил, но свою хату я не могу застраховать, потому что я здесь, а вашу хоть сейчас. Вот берите бланк, — он вынул из ящика лист, положил перед Фабианом, подал ручку и чернильницу непроливайку (ее он принес из дому), — заполняйте, хотите, на две, а хотите— на три тысячи, сделайте минимальный взнос, какие то там копейки для начала, а дальше уж я о вашей хате сам позабочусь. — Он подошел к Фабиану, нагнулся к его хрящеватому уху в белой поросли: —Через месяц другой спалим ее ненароком…

Фабнан прочитал печатный текст бланка с пропусками для заполнения, взял ручку, но прежде чем обмакнуть перо, почесал в затылке:

— А почему вы именно мою хату выбрали?

— Хе! Что корысти, если я застрахую хату какого-нибудь Тимка Швайки или Хомки Лысого? Неизвестные маленькие люди. На таких казенных денег жаль. Никакого эффекта. А вы — величина, мудрец, знаменитость, можно сказать. Когда я выплачу вам страховку, тут сразу очереди выстроятся, как на ферму за молоком.

— А кто же подожжет? Не могу же я сам жечь родную хату?

— Молния… Других жгла? Жгла. И вашу сожжет. Силы природы, которыми я не могу управлять. Силы небесные…

— Верстак жалко…

— Верстак вынесите. Разве так уж обязательно жечь верстак? Этого господина, — Явтушок кивнул на козла, — можно для большего правдоподобия оставить в хате. А верстак поставьтепод черносливом, в тени. Заранее. А вот козла сжечь — это штука, это резон. Не совсем, конечно, а так, чтоб мясо осталось: надо же поужинать после пожара…

— Что вы такое говорите, Явтуша? Я и за сто тысяч не дал бы козла сжечь. Живое существо…

— Господь с вами. Я же и говорю. Не совсем сжечь. Спасти из пылающей хаты. Дубровский мог же броситься спасать кота. Видали кино? Почему ж вам не спасти козла? Пишите: «Я, Левко Евлампиевич Хоробрый…»

— А не получится, что я останусь и без хаты… и без денег?

— За кого вы меня принимаете? С вами говорит сам страховой агент. Вот документ, подписанный Швабским. Вы знаете, сколько я получаю чистыми за этот пост? Вашу лачугу давно пора пустить по ветру, чтоб не позорила Вавилон, а вы еще колеблетесь, словно речь идет о дворце или бог знает о чем.

Явтушок обрушил на эту халупу весь пламень своей души, рвущийся из под вышитой рубашки, и философ невольно залюбовался им в этой новой роли. Он сдался, заполнил форму номер восемь для страхования имущества (был назван вид имущества — хата), оценили ее и вправду как путную — в две тысячи рублей, а когда Фабиан поставил свою подпись, напоминающую виртуознейшие подписи на денежных знаках, Явтушок вынул из кармана смятый пестрый лоскуток, служивший ему платком, и отер пот на висках (с некоторых пор у Явтушка от волнения виски потели).

Первый взнос философ пообещал сделать с выручки за гроб после чьих нибудь похорон, о которых не узнает глинское похоронное бюро. Потом они выгнали козла за дверь и тут же обо всем договорились. Явтушок, перед тем как поджигать, предупредит философа, чтобы тот заранее вынес верстак, бекешу и еще кое какие предметы первой необходимости.

Явтущок мог втайне радоваться, он считал, что обманул великого философа, а тот, в свою очередь, был вполне уверен, что агент госстраха не постиг его нехитрой игры. Он пожелал Явтушку счастливой службы в этой зарешеченной комнате и вышел с козлом на крыльцо. Там, на лавочке, отдыхал Савка — в холодке под жасмином, который как раз отцветал. Завидев философа, он засмеялся.

— Что, застраховались?

— Уговорил, бестия.

— Себя или козла?

— Хату застраховал.

— Намного?

— На две… Продешевил, наверно. Савка и вовсе расхохотался.

— Ну и чудаки у нас в Вавилоне!

В тот же день весь Вавилон знал, что Фабиан застраховал свою хату от грома и молнии и всякой другой беды. Расчет Явтушка полностью оправдался: на следующий день в комнате госстраха толпились вавилоняне, и Явтушок чуть ли не впервые почувствовал себя человеком, от которого кое-что все-таки зависит на этом свете.

За какой нибудь месяц службы он застраховал множество жизней, двадцать одну хату, семь коров, двух свиноматок пожилого возраста, но потом наступил перерыв, ставший для агента госстраха трудным периодом сомнений и раздумий.

Нужен был новый толчок. И Явтушок нашел его, как только начался сенокос и над Вавилоном прогремели первые грозы. Среди бела дня вспыхнула халупка Матвия Курия. Случилось это, когда Вавилон был на сенокосе, хатенка сгорела дотла, удалось спасти только никелированную кровать да вынести мешочек сала из чулана. Курий работал на жатке, он выпряг лошадь и примчался с поля на пожарище. Страховой инспектор уже был там, составлял под вишнями акт при свидетелях. Через неделю Курий получил всю сумму страховки. Вещь для Вавилона неслыханная. Курий, пользуясь льготами погорельца, возвел новую хату, а желающих застраховать свои старенькие жилища обнаружилось так много, что Явтушок едва успевал оформлять их и принимать первые взносы в кассу госстраха.

О вавилонском инспекторе заговорили в Глинске, его несколько раз вызывали в область поделиться опытом на совещаниях страховщиков. А между тем в Вавилоне и окрестных селах все чаще вспыхивали пожары, самые отчаянные клиенты Явтушка насылали огонь на свои старые развалюхи и получали страховку в глинском райстрахе. И только философ, который так помог Явтушку на первых порах, был совершенно забыт. Лачуга его по прежнему стояла на Татарских валах, едва держалась, а Явтушок не подавал никакого знака, что собирается жечь ее, а только время от времени присылал клиенту напоминания о необходимости внести следующий взнос.

Возмущенный этим, Фабиан как то навестил наглеца, авторитет которого и здесь, и за пределами Вавилона значительно поднялся. Явтушок встретил философа довольно приветливо, как и надлежало встретить одного из первых клиентов. Внешне Явтушок переменился: сшил себе диагоналевые галифе, обут был в хорошие яловые сапоги, начищенные до блеска, вместо вышитой рубашки на нем было что-то похожее на френч, а на гвоздике у дверей висела фуражка из той же материи. Так ходили почти все глинские служащие, вот Явтушок и перенял эту моду, он от природы был франт и всегда придавал большое значение, костюму. На философа все это произвело впечатление.

— Я давно вас не видел, Явтуша…

— Давненько. Теперь мне подбросили еще несколько сел, вот и мотаюсь… Мозгую… Тот горит, тот дымит… М да а…

Философ никогда не слышал из уст Явтушка этого многозначительного «м да а», которым тот, верно, хотел подчеркнуть и значительность своей особы и сложность службы, которую он несет.

Козел по запаху сапог чувствовал, что перед ним что-то до чертиков знакомое — Явтушок — не Явтушок? — но все же не узнал агента и теперь смотрел на него с некоторым беспокойством, побаиваясь, наверное, что подобная метаморфоза может, чего доброго, произойти и с внешностью Фабиана и тогда ему, козлу, не узнать будет своего хозяина, а это рогатого никак не устраивало.

— Жжем, Явтуша?.. — спросил Фабиан.

— Бог жжет, не я… Я фиксирую… Каждое государственное дело должно куда то двигаться…

— Ну, а когда же меня?

— Что? — вскинулся Явтушок. — Сожжете?.. Обещали же…