– Папа Джон! Спаси меня!!! – и еще какие-то слова на незнакомом языке.

Бездушная тьма понемногу отступала. По лбу и щекам скользнула освежающая прохлада, и Анжелика попыталась открыть глаза. Однако попытка не удалась, и она запаниковала. Опять одна потерялась заблудилась.

– Анжелика, милая, тебе лучше? Открой глаза поговори со мной.

Знакомый голос Гарета прибавил сил, и вот уже проблески света потеснили жадную тьму. Мало-помалу она приходила в себя. Из памяти стерлись подробности неожиданного обморока, и по привычке Анжелика искала опоры и утешения в Гарете, не спускавшем с нее напряженного взгляда.

Она лежала в его спальне… Той самой, где они провели нынешнюю ночь. Как только ее взгляд прояснился, Гарет погладил ее по влажной щеке и прошептал:

– Тебе лучше, милая? Ну же, поговори со мной… скажи, что тебе лучше…

– Гарет…

Но тут перед ее взором возникло еще одно лицо: за спиной у Гарета стоял высокий светловолосый мужчина. Увидев его, Анжелика охнула. Ее снова бил озноб, и Гарет буркнул через плечо:

– Она боится тебя, па! Лучше тебе уйти.

– Нет. Я должен с ней поговорить. Жанет… разве ты не…

– Черт побери, сколько раз повторять, что это не Жанет! – с яростью возразил Гарет.

– Неправда, это она! Разве ты не слышал, что она сказала, прежде чем потеряла сознание? Она назвала меня папой Джоном. Так всегда звала меня Жанет. А потом она заговорила на родном языке своей матери[3]. Она просила меня спасти ее… сказала, что любит меня. – И Джонатан взмолился: – Скажи ему, Жанет. Скажи сама, чтобы все встало на свои места. Ты ведь вспомнила меня, верно, дорогая?

Анжелика тяжело сглотнула. В мозгу снова замелькали неясные тени, послышалось чье-то тяжелое дыхание… но в центре жуткого тумана возник какой-то свет… свет, невероятно похожий на ярко-голубые глаза Джонатана Доусона. И тут она вспомнила… она вспомнила…

– Жанет, поторопись. Ты собрала свой сундучок? Мы скоро уезжаем.

– Да, мама.

– Папа нас ждет не дождется. Наконец-то мы будем дома…

Картинка исчезла, и она заплакала. Затем солнце осветило бескрайнюю равнину, однако вид у нее был совсем не мирный. Пыльный воздух сотрясал грохот выстрелов, дикие вопли, топот копыт и стоны умирающих. Земля гудела под ногами индейских лошадей, скакавших галопом мимо фургона, под которым она спряталась. Выстрелы гремели все ближе, от них заложило уши, и она зарылась лицом в подол маминого платья из синего бархата. Она цеплялась за него, не думая о том, что платье может помяться или испачкаться. Мама судорожно прижимала ее к себе. Она слышала, как бешено колотится мамино сердце, пока со звериной жестокостью ее не вырвали из материнских рук. Она осталась одна.

Испуганный крик застрял в горле при виде ужаса, застывшего в серебристых маминых глазах. Они куда-то тащили маму, эти дикари с длинными волосами, чья грубая медно-красная кожа блестела от пота и грязи. Они волокли ее, ухватив за густые, темные волосы, и мама кричала, зовя ее. Один из дикарей замахнулся и ударил маму. Мама захлебнулась криком и упала ничком. Она застыла, глядя на неподвижное мамино тело, на синее бархатное платье, измазанное кровью и землей. Жадная рука вцепилась в синий бархат и разодрала платье до пояса, и она завизжала от ужаса. Нет! Это же любимое папино платье! Мама нарочно надела его, ведь вечером их должен был встречать папа! Они должны были этим вечером добраться до дома, они были уже совсем близко!

И вдруг мама пошевелилась!

Она поднялась на четвереньки и рискнула выползти из-под фургона… Она уже была рядом с мамой, но грубая рука отшвырнула ее в сторону. А потом снова раздался грохот копыт, и ее вдруг подхватили и бросили поперек седла – перед другим отвратительно вонявшим полуголым дикарем Она визжала, она звала на помощь мать. но та не МОГЛА ей помочь. Другой дикарь схватил истекающую кровью, в разорванном платье маму, швырнул на лошадь перед собой и унесся прочь, в надвигавшуюся тьму…

– Жанет…

Гарет оттолкнул отца подальше от Анжелики, с трудом приходившей в себя, и рявкнул, теряя терпение:

– Оставь ее, па! Это не Жанет! Я же сказал, что ее зовут Анжелика Родриго! Я привез ее с собой из Реал-дель-Монте. Она не моя сестра, она моя…

– Гарет! – оборвал его смертельно побледневший Джонатан Доусон. – Я не знаю, что ты вообразил или как ты повстречался с ней, но эта девушка – Жанет дю Буи! Ты не был знаком с Селестой… и ни разу ее не видел. Иначе ты бы не сомневался, что это именно она!

– Нет!!!

– Гарет, спроси у нее! Спроси, кто она такая? Не знаю, что она говорила тебе прежде, но точно уверен, что теперь она все вспомнила.

– Это ошибка… совпадение! Анжелика училась у деревенского священника! Она знает несколько языков, и французский…

– Французский был родным языком ее матери!

– Нет, черт побери!

– Спроси у нее, Гарет.

Анжелика испуганно переводила взгляд с одного на другого. Лицо Гарета покраснело и скривилось от гнева – как будто и не было недавнего нежного шепота и объятий вот в этой самой комнате. У Анжелики болезненно сжалось сердце. Старший, светловолосый, ничем не напоминал своего сына, разве что той же неукротимостью, что светилась во взоре.

Новая волна тьмы захлестнула ее и вырвала из реального мира. Рассудок изнемогал от страха, легкие разрывались от нехватки воздуха. Она сидит на полу в тесной хижине, и мама прижимает ее к себе изо всех сил. Она чувствует, как вздрагивает мама, заслышав грохот дикарских барабанов Их ритму невпопад вторят дикие вопли и гортанное пение Весь этот шум перекрывают неистовые, полные нечеловеческой боли крики, от которых кровь стынет в жилах. И она снова прячет лицо в истрепанный синий бархат. Да, она всегда может там спрятаться. Мама не даст ее в обиду.

Возле хижины раздались тяжелые шаги. Мама встрепенулась и прижала ее к себе. Прикрывавшая вход драная шкура распахнулась, и в проеме появился силуэт огромного полуголого дикаря. Он помедлил, покачиваясь, а потом двинулся внутрь В два счета сломив сопротивление слабых детских рук, он вырвал маму из ее объятий и поволок наружу. Мама кричала и билась, а дикарь дернул маму за волосы и повалил на землю у входа, а потом стал сдирать с нее синее бархатное платье.

Анжелика видела, как пляшут алые отблески костра на маминой белой коже видела, какой ужас застыл в маминых глазах, когда голый дикарь навалился на нее всем телом. Она слышала, как отчаянно кричит ее мама, и поднялась, чтобы прийти на помощь, но тут мамины пальцы сомкнулись на рукоятке кинжала, висевшего на поясе ее мучителя, вытащили его из ножен и раз на разом вонзали что было сил в блестящую медно-красную спину.

Брызнула алая кровь, раздался жуткий рев. Дикарь, бешено блестя глазами, выхватил у мамы свой кинжал и вогнал по самую рукоятку в ее обнаженную грудь.

В ушах у Анжелики звенели собственные отчаянные крики она заново переживала ужас тех минут. Раненый дикарь уже скрылся куда-то во тьму. А она встала возле мамы на колени, не спуская глаз с любимого лица и безуспешно пытаясь прикрыть ее наготу обрывками платья. Повсюду была кровь текла из глубокой зияющей раны, кровь капала из уголка бледных маминых губ. Мама дышала тяжело, хрипло, и она затаила дыхание, чтобы расслышать невнятный шепот.

– Жанет не надо бояться, дорогая. Ты не пугайся, когда я покину тебя твой папа он придет. Да. Он заберет тебя у этих людей. Он любит тебя, Жанет. Он… он отыщет тебя и увезет домой.

Каждый вдох давался маме с болью, и эта боль пронзала Анжелику насквозь: казалось, это она сама задыхается, это ей не хватает воздуха…

Но тут ее ушей коснулись мамины последние слова:

– Скажи ему, Жанет. Скажи папе за меня: «Je t'aime… Je t'aime…»[4]

В груди у мамы как будто что-то хрустнуло… она надсадно закашляла… и перестала дышать. Все было кончено.

Воспоминания померкли, но остался навеянный ими ужас. Анжелика лежала в залитой ярким солнцем комнате.