– Пойдешь завтракать? – как ни в чем не бывало предложил Джон, и девочка опять покачала головой. Она боялась встретиться с матерью. Да и голода Габриэлла больше не чувствовала – ей казалось, что она уже никогда в жизни не сможет проглотить ни кусочка. И прежде совместные завтраки были для нее суровым испытанием, теперь же Габриэлле достаточно было неловко пошевелить рукой или слишком глубоко вдохнуть, и в груди у нее сразу вспыхивала огненная боль, от которой темнело в глазах, а на лбу выступал холодный пот.
– Н-нет, папа, я не хочу есть, – с трудом выдавила Габриэлла, заметив, что Джон вопросительно смотрит на нее.
Он подумал про себя, что девочка, должно быть, очень устала. Джон ни в какую не желал замечать ни очевидной неловкости, с какой двигалась Габриэлла, ни распухшей губы, ни запекшейся в волосах крови. Он уговаривал себя, что всему этому должно быть иное объяснение, вроде пресловутого падения с лестницы, и весьма преуспел в этом.
– Пойдем-пойдем, – сказал он. – Я приготовлю тебе оладьи с ежевичным вареньем.
Он говорил почти заискивающим тоном, потому что в глубине души все знал. Но даже думать о том, чтó Элоиза сделала с их дочерью вчера вечером, Джон боялся. Это сделало бы бремя его вины непереносимым.
Только сейчас он заметил, что поверх платья Габриэлла надела тонкий свитер с длинными рукавами. Она всегда поступала таким образом, когда ее руки оказывались покрыты синяками и ссадинами. Это был бесспорный признак того, что Элоиза снова «воспитывала» дочь, но Джон и тут нашел для себя приемлемую отговорку. «Должно быть, девочка слегка простыла, и ее знобит».
А Габриэлла прикрывала свои увечья свитером совершенно сознательно. Даже дома она не осмеливалась напоминать матери о своем «отвратительном поведении», выставляя напоказ синяки, полученные в наказание за тот или иной «проступок». Между ними троими – включая и Джона – существовало что-то вроде молчаливого соглашения. Девочке милостиво позволялось надевать любую одежду, которая прикрывала бы кровоподтеки, багрово-синие опухоли и ссадины, частенько сплошь покрывавшие худенькие плечи и руки Габриэллы.
– А где твоя Меридит? – неожиданно спросил Джон, оглядевшись по сторонам и не увидев куклы на привычном месте – на тумбочке возле кровати. Обычно девочка не расставалась со своей единственной игрушкой, но сейчас ее нигде не было.
– Она… уехала, – ответила Габриэлла, опустив глаза и прилагая колоссальные усилия, чтобы не заплакать. Ей вдруг вспомнилось, с каким глухим, тошнотворным звуком врéзалась в стену белокурая головка Меридит и как полетели в разные стороны осколки фарфора. Она знала, что никогда этого не забудет и никогда не простит мать за то, что она лишила ее единственной подруги. Даже нет, не подруги – Меридит была для нее чем-то бóльшим. Она была дочкой Габриэллы – ее ребенком, изуродованным и убитым у нее на глазах.
– То есть? – удивился Джон, но, спохватившись, решил, что развивать эту тему не стоит. – В общем, спускайся-ка вниз. Сегодня мы пойдем в церковь, и ты обязательно должна что-нибудь съесть.
Сказав это, он поспешно вышел из детской и сбежал вниз, испытывая огромное облегчение от того, что больше не видит печальных глаз дочери. Теперь Джон точно знал, что в его отсутствие случилось что-то страшное, но он не желал расспрашивать об этом ни Габриэллу, ни Элоизу. Подробности очередного наказания ему были ни к чему – он никогда не стремился знать больше того, что ему доводилось увидеть своими собственными глазами. Но даже тогда Джон не предпринимал ничего, чтобы помешать жене и спасти дочь от расправы.
Через некоторое время Габриэлла все же пришла, хотя спуск по лестнице был для нее настоящей пыткой. От боли в груди и в ушибленной лодыжке Габриэлла едва не теряла сознание, но она слишком боялась не выйти к завтраку.
– Ты сегодня поздно, – не поднимая взгляда от газеты, приветствовала ее Элоиза.
– Прости, мамочка, – прошептала девочка. Говорить было больно, но она знала, что ответить необходимо. Для своего же блага.
– Налей себе стакан молока и возьми овсянку, – сказала Элоиза, которой очень не хотелось отрываться от чтения. – Если ты, конечно, проголодалась… – добавила она.
Габриэлла беспомощно оглянулась по сторонам, но, прежде чем она успела что-нибудь сказать, Джон положил ей полную тарелку овсянки, которая уже успела остыть. Он как раз наливал в стакан молоко, когда Элоиза, дочитав заинтересовавшую ее статью, подняла голову.
– Ты все время ее балуешь, – недовольно произнесла она. – Ты что, хочешь совсем испортить ребенка?
И она посмотрела на него с нескрываемой злобой, которая, впрочем, не имела никакого отношения к Габриэлле. Джон провинился, и Элоиза хотела напомнить ему об этом. Хотя она всегда одергивала его, когда он пытался сделать что-то для девочки.
– Сегодня воскресенье, Эл, – ответил Джон с таким видом, будто это все объясняло. – Хочешь еще кофе, дорогая?
– Нет, спасибо, – коротко ответила Элоиза. – Я должна идти одеваться. – Она с угрозой посмотрела на дочь. – Да и тебе пора, если не хочешь опоздать в церковь. Сегодня наденешь розовое платье и такую же кофточку. Ясно?
Габриэлла невольно вздрогнула и чуть не зарыдала, представив себе ту муку, которую ей придется испытать, переодеваясь в парадную одежду. Но приказ был совершенно недвусмысленным, как и намек на страшное наказание, которое грозит ей, если она ослушается.
– И оставайся в детской, пока тебя не позовут, – привычно добавила Элоиза. – Постарайся за это время не изгваздаться.
Габриэлла только кивнула и, так и не притронувшись к овсянке и молоку, выскользнула из-за стола. Она знала, что сегодня ей потребуется гораздо больше времени, чем обычно, чтобы переодеться и расчесать волосы. Не дай бог лишний раз испытывать терпение матери. Промолвив свое вымученное «спасибо», она проковыляла к себе.
Джон молча проводил ее взглядом. Что он мог сказать? Заговор молчания накрепко связывал его с Элоизой – ни возмутиться, ни что-нибудь сказать он не смел. Да, по правде говоря, ему и не хотелось.
Подниматься по лестнице оказалось намного труднее, чем спускаться, однако в конце концов Габриэлла сумела добраться до своей комнаты. Сначала она пошла еще раз умыться. Ополоснувшись холодной водой, Габриэлла убедилась, что лицо почти в порядке. Поистине мастерство Элоизы не знало границ. Потом, отворив дверцу стенного шкафа, она сразу нашла розовое платье, о котором говорила мать, но натянуть его оказалось неимоверно трудно. Поминутно морщась от боли и отирая слезы, которые катились из глаз против ее воли, Габриэлла в конце концов сумела одеться и даже умудрилась застегнуть верхний крючок на спине. Как она ни старалась, до остальных ей было не дотянуться, и в конце концов девочка решила, что кофточка скроет ее «неряшливость» от проницательного взора матери.
К назначенному времени она была готова. Заслышав в коридоре резкий голос Элоизы, Габриэлла поспешным движением подтянула гольфы (на этот раз она действительно чуть не упала, так как от боли у нее сразу закружилась голова) и, выйдя на лестницу, стала осторожно спускаться, держась обеими руками за перила. В розовом платьице, удачно скрывшем все синяки, она выглядела как настоящий маленький ангелочек, вот только не один из небожителей не имел таких больших голубых глаз, полных горя и боли.
– Ты что, причесывалась вилкой и ножом? – встретила ее внизу Элоиза. Волосы девочки действительно были в беспорядке – она так и не сумела уложить их как следует и наивно надеялась, что мать этого не заметит.
– Я забыла… – пролепетала Габриэлла. Это было первое, что пришло ей в голову, к тому же так мать не могла уличить ее во лжи. Скажи она, что причесывалась – и наказание последовало бы незамедлительно.
– Вернись в комнату и приведи себя в порядок, – не терпящим возражений тоном заявила Элоиза. – И подвяжи волосы атласной лентой. Думаю, розовая будет лучше всего.
На этот раз Джон неожиданно пришел к ней на помощь. Он достал из кармана пиджака расческу, но, вместо того чтобы дать ее девочке, принялся сам расчесывать ее длинные шелковистые локоны. Почти сразу Джон наткнулся на опухоль, но притворился, будто ничего не замечает. Меньше чем через минуту Габриэлла выглядела вполне прилично, и Джон убрал расческу в карман.
