Танки приблизились, и по траншее вдобавок к немецкой артиллерии и минометам захлестали снаряды, пущенные из танковых пушек: выстрел – разрыв, выстрел – разрыв, почти без паузы.

Василий взял винтовку убитого наблюдателя, вложил пистолет в кобуру и приподнялся над бруствером. «Где же пехота? Где эти сволочи, которых так хочется бить?»

Позади танков, плохо различимые в зеленоватой одежде, шли цепочкой автоматчики. Они строчили очередями, упирая автоматы в живот. Ромашкину стало страшно. Его испугали не танки, не цепь пехоты, а именно это спокойствие. Приближались настоящие солдаты, а не трусливые вояки с газетных карикатур. Гитлеровцы шли, как на работу, он понял: они знали свое дело и намеревались сделать его хорошо.

– К бою! – закричал Ромашкин и приложил винтовку к плечу. – По фашистам – огонь! – скомандовал он себе и красноармейцам, которые выскочили из-под брустверных нор. Они уже оценили, что лейтенант берег их от артобстрела, и теперь понимали: если зовет – медлить нельзя.

Ромашкин никак не мог поймать в прорезь прицела зеленую фигурку – то ли рука дрожала, то ли земля. Ударил неподалеку снаряд, пришлось присесть. Только поднялся, другой снаряд хлестнул левее. Не успел выпрямиться, прямо над головой чиркнула по брустверу автоматная очередь. «Сейчас они свалятся на голову. Специально не дают подняться…» Ромашкин опять закричал:

– Огонь!

И, собрав все силы, все же выставил винтовку и принялся стрелять, почти не целясь. Первая линия танков была рядом. Пехота шла позади третьей. Танки лязгали и скрежетали гусеницами. Ромашкину казалось – три машины нацелились прямо на него. Он все же не потерял самообладания, скомандовал:

– Приготовить гранаты и бутылки!

И сам выхватил из ниши тяжелую зеленую бутылку. «Наверное, из-под пива», – мелькнуло в голове. Только поднялся, как тут же увидел чистые, надраенные траки гусеницы. Бросить бутылку у Ромашкину уже не хватило сил, он как-то сразу обмяк и упал лицом вниз. Танк, рыча, накатился на траншею, обдал горячей гарью, скрежеща и повизгивая, полез дальше. «В спину удобнее, у него позади нет пулемета», – вспомнил Ромашкин. И, стараясь оправдать свою секундную слабость, ухватился за эту мысль: упал он для того, чтобы перехитрить танк. Вскочив, Василий метнул бутылку в корму танка, грязную, покрытую копотью и снегом. Бутылка разбилась, слабо звякнули осколки. Но пламя, которое ожидал увидеть Ромашкин, не вспыхнуло. Все машины первой линии прошли невредимыми через траншею.

«Что же это? Почему танки не горят?» – растерянно думал Ромашкин. Он взял связку гранат – четыре ручки, как рога, в одну сторону, и одна, за которую держать, в противоположную. Связка была тяжелой, Ромашкин кинул ее вслед удаляющемуся танку, целясь в корму. Но связка, не пролетев и половины расстояния, упала на грязный снег. Ромашкин присел, чтобы не попасть под свои же осколки.

Рыча, приближалась вторая линия танков. Сквозь гудение моторов слышался крик пехоты.

И тут словно из-под земли выскочил Куржаков.

– Вы что, черти окопные, заснули? Почему пропустили танки? – Увидев Ромашкина, искренне удивился: – Ты живой? А почему пропустил танки? Пристрелю гада!.. – закричал Куржаков.

– Не загораются они. Я бросал бутылки, – виновато сказал Ромашкин.

– Бросал, бросал! А куда бросал? – кричал Куржаков так, что жилы надувались на шее.

Холодея от ужаса, Василий вспомнил: «Бросать бутылку надо на корму так, чтобы горючка затекла в мотор».

– Да что с тобой время терять! – Куржаков схватил бутылки и побежал наперерез танку – тот выходил на траншею немного левее. Ромашкин тоже с бутылкой ринулся за ним, метнул свою бутылку и, так как бежать было некуда, свалился на ротного.

Куржаков сразу завозился, сбрасывая с себя Ромашкина, и вдруг стал смеяться.

– Ты чего? – удивился Ромашкин.

– Бутылки-то не гранаты – не взорвутся, а мы с тобой, два дурака, улеглись.

Без всякой паузы Куржаков, стараясь перекрыть шум боя, скомандовал взводу:

– По пехоте – огонь! – Он стал стрелять, быстро двигая затвор винтовки.

Расстреляв обойму, Куржаков спросил:

– Где твои пулеметы, почему молчат?

Василий кинулся туда, где перед боем поставил ручные пулеметы. Самый ближний оказался на площадке, но пулеметчик, раненый и перебинтованный, сидел на дне траншеи. «Когда он успел перевязаться?» – удивился Василий и спросил:

– Ну, как ты? Стоять можешь?

– Могу, – ответил пулеметчик.

– Так в чем же дело? Надо вести огонь, – сказал Ромашкин, помог бойцу встать к пулемету, а сам побежал дальше.

Второй пулеметчик был убит. Василий прицелился и застрочил по зеленым фигуркам. Они закувыркались, стали падать. Первый пулемет тоже бил короткими очередями, и немецкая пехота залегла.

– Ага, не нравится! – воскликнул Ромашкин и прицельно стал бить по копошащимся на снегу фашистам.

Подбежал веселый Куржаков.

– Видишь – дело пошло! Смотри, наш танк разгорелся…

Ромашкин оглянулся и увидел охваченный огнем, метавшийся по полю танк. Другой, со свернутой набок башней, дымил густым черным столбом, правее и левее горело еще пять машин, это поработали артиллеристы.

Вдруг снаряды накрыли фашистов, залегших перед траншеей. В перерывах между артналетами они стали убегать из-под огня назад, к третьей линии танков, почему-то остановившейся. И тут из-за леса вылетели штурмовики с красными звездочками на крыльях и пошли вдоль строя немецких машин. Частые всплески от разрывов бомб, вздыбившийся снег, земля и дым заволокли всю нейтральную зону. Сделав еще заход, штурмовики улетели. В поле чадили и пылали огнем подбитые танки. В одном из них рванули снаряды, бронированная коробка развалилась, из нутра ее вырвались яркие космы огня.

– Так держать! – сказал довольный Куржаков и добавил: – Но учти, ты должен все делать сам. Я за тебя взводом командовать не буду. – Повернулся и ушел на свой наблюдательный пункт.

«Зачем он так?.. – пожалел Ромашкин. – Вроде бы все наладилось, и опять обидел. Но, с другой стороны, он прав, без него дело могло кончиться плохо. А я, лопух, растерялся, даже, как бутылки бросать, забыл».

До вечера отбили еще одну атаку. Ромашкин чувствовал предельную слабость: сил не осталось, даже шинель казалась тяжелой. Вспомнил: «Сегодня мы не завтракали, не обедали, не ужинали». Вспомнил и ощутил, что совсем не хочется есть. Попить бы только. Чаю бы крепкого, горячего. Ромашкин обошел уцелевших солдат, сосчитал убитых, велел отнести их в лощинку позади траншеи. Вспомнил о раненых – они сами, без помощи ушли в тыл. Он глядел на почерневшие, осунувшиеся лица красноармейцев, и его поразило сходство с теми, которых они сменили. Теперь и его бойцы ходили, как те, устало, вразвалочку, шинели на них испачканы землей и гарью. «Вот и мы стали чернорабочими войны», – подумал Ромашкин, и его охватила грусть оттого, что война совсем не такая, какой он представлял ее.

За несколько страшных дней пребывания в штрафной роте с короткими и кровопролитными атаками и рукопашными Ромашкин, как это ни странно, не понял, не ощутил сути войны. Там было наказание истреблением, а не война, которую он изучал в училище и представлял совсем иной, с ее своеобразной романтикой и подвигами. И вот теперь в настоящем бою, в войне, которая велась вроде бы по боевому уставу, все обернулось другой стороной. Ничего в ней привлекательного, никакой романтики – только страх да смерть, настигающая людей повсюду, где бы они от нее ни прятались: в траншеях, блиндажах, лисьих норах и даже в стальных танках.

Когда начало смеркаться, за Ромашкиным прибежал связной.

– Командир роты вызывает.

На НП Василий встретился с тремя сержантами – это были новые командиры взводов. Кроме Ромашкина, ни один взводный не уцелел.

– Хватит мне к вам бегать, – беззлобно сказал ротный, и Ромашкин понял: в трудные минуты Куржаков бывал в каждом взводе. – Решил вызвать вас. Доложите о потерях.

Докладывали по очереди – по номерам взводов.