Впрочем, я тогда многого не понимал. По сравнению со мной Тони и Джоуи выглядели удивительно искушенными, им доставляло удовольствие открывать мне глаза.
Я всегда завидовал деревенским парням, потому что они гораздо быстрее узнают настоящую жизнь. Пусть им не так уж легко приходится, зато они ведут себя куда как естественнее. Недалекому горожанину они могут показаться умственно отсталыми, но это не так. Просто у них другие интересы.
До знакомства с Джоуи и Тони я ни разу не держал в руках птицу, не знал, каково это — чувствовать тепло и трепет крошечного живого существа. С помощью своих маленьких приятелей я вскоре научился обращаться с мышами и змеями, а также перестал бояться назойливого преследования гусей.
С каким наслаждением мы бездельничали: лежали прямо на земле, на теплой, сладковато пахнущей траве, и глядели, как над головой медленно проплывают облака и проносятся птицы. Наши дни были расписаны, но между ежедневными рутинными делами оставалась куча времени, чтобы поваляться и полентяйничать.
Среди жителей деревушки встречались прелюбопытные типы. Например, некто по фамилии Фукс, прозванный моими друзьями «собачником». Он ходил целыми днями с короткой метелкой с гвоздем на конце, подбирал с ее помощью собачьи экскременты, складывал их в болтавшийся на спине мешок, а когда тот наполнялся, относил добычу на парфюмерную фабрику, где его труды достойно оплачивались. Мистер Фукс говорил на очень странном языке. Разумеется, у него были не все дома, да он и сам это прекрасно понимал, от чего начинал еще больше кривляться. Он был примерным католиком, крестился на каждом шагу и бормотал себе под нос «Аве Мария». Он пытался и нас привлечь к своей «работе», но об этом не могло быть и речи. Хотя мои друзья любили всякие странные занятия, они никогда не испытывали затруднений в деньгах и даже отдавали половину своего заработка маме.
Я довольно быстро понял, что между их отцом и матерью что-то неладно. Было видно невооруженным глазом, что миссис Имхоф пристрастилась к бутылке. От нее несло перегаром, шаги заплетались, поступки поражали непредсказуемой глупостью. С мужем она почти не разговаривала, а сам он часто жаловался, что все летит к чертям. Да так оно и было. К счастью, в этой семье оставались еще люди, изо всех сил старавшиеся спасти положение, — Минни, старшая дочь, и Гертруда, девочка приблизительно моего возраста.
Откуда взялась эта трещина между людьми, поженившимися добрых двадцать лет назад, непонятно. Мальчики считали, что их отец состоит в любовной переписке с давнишней пассией в Германии. Они утверждали, что он даже угрожал их бросить и уехать к ней (он это, собственно говоря, и проделал несколько лет спустя).
Обычно отец моих друзей удалялся к себе довольно рано, но не ложился, а писал акварели при свете тусклой лампы. Чтобы пройти в спальню, нам приходилось пересекать на цыпочках его комнату. Каждый раз, когда я видел мистера Имхофа, склонившегося над листом бумаги с кистью в руке, у меня внутри все сжималось, однако он никогда не замечал нашего присутствия.
По вечерам после ужина мы обычно играли в шахматы. Джоуи и Тони играли неплохо, их научил отец, я же больше любил шахматные фигурки, чем саму игру. Эти изящные дорогие фигурки, по всей видимости, привезли из Китая. С небольшими перерывами я играл в шахматы всю свою жизнь и все же так и не научился этому как следует. Мне не хватало терпения и осторожности. Я действовал слишком опрометчиво, потому что меня не интересовал результат, я наслаждался красотой ходов — то есть эстетической, а не стратегической стороной игры.
Иногда друзья просили меня почитать им что-нибудь вслух, но заканчивалось это всегда одинаково: они засыпали, не успевал я прочесть и половины, а наутро невинно интересовались, чем же там вчера дело кончилось.
На окраине Глендейла, рядом с немецкой частью Бруклина, называвшейся Риджвуд, находилось питейное заведение «Лобшер» — большая пивная с бильярдными столами и дорожками для боулинга и с площадкой, где можно было оставлять лошадей и кабриолеты. В огромном зале висел сбивающий с ног запах пива, лошадиной мочи, навоза и смеси прочих пикантных ароматов. Здесь взрослые собирались раз в неделю, чтобы пожрать, потанцевать, погорланить песни; нас же привозили и бросали на собственное усмотрение. Надо сказать, это были славные вечера, сейчас такие уже не устраивают. Здесь любили петь хором и танцевать: тогда в моде был вальс, хотя плясали все подряд — и польку, и шотландские пляски. Было на что посмотреть.
Пока взрослые развлекались, мы буянили по-своему. Максимум, с чем мы могли управиться, так это полстакана пива. Зато место располагало к игре в копов и воров, так что во время беготни, активно потея, мы теряли и то небольшое количество алкоголя, что успевали поглотить. Иногда мы помогали устанавливать кегли для боулинга, за бесплатно, просто потому, что это доставляло нам удовольствие. И все же в качестве вознаграждения нам перепадала кое-какая мелочь или большой бутерброд с индейкой. В общем, это были чудесные уик-энды, которые заканчивались тем, что вся семья дружно возвращалась домой, пошатываясь и горланя песни.
Когда мы подходили к дому Роджерсов, настоящему особняку, я всегда боялся, что мы разбудим старую миссис Роджерс. Что касается песен, исполняемых по пути домой, то они хорошо знакомы всем.
Думаю, одной из самых любимых была «Wien, Wien, nur du allein…»[7]. Даже теперь, когда я слышу ее в хорошем настроении, то есть если я немного пьян, страшно сентиментален, совершенно расслаблен и влюблен во весь мир, она может вызвать на моих глазах слезы. В такие моменты я становлюсь un pleurnicheur[8], по выражению моего приятеля Альфа.
Некоторые американские народные песни производят на меня тот же эффект. В первую очередь это касается песен Стивена Фостера. Сдается мне, никто не может исполнить «Вниз по Суони-ривер» и «Мой старый дом, Кентукки» с сухими глазами. Да, и еще «На берегах Уобаш» — ее сочинил брат Теодора Драйзера, Пол Дресслер, прекрасный человек.
Эти песни почему-то напоминают мне уроки музыки в старших классах. Преподаватель, Барни О’Доннелл, жизнерадостный ирландец лет шестидесяти, не делал ни малейшей попытки научить нас музыке: он просто сидел за пианино, пробегал пальцами по клавишам в ему одному присущей манере, поднимат глаза и спрашивал:
— Ну, что на этот раз?
Так он предлагал нам выбрать какую угодно композицию. Надо сказать, мы вкладывали в исполнение сердца и не жалели глоток. Мы были очень рады, что у нас преподает Барни О’Доннелл; день, когда урок музыки значился в расписании, становился лучшим днем недели. Кроме пения, он научил нас нескольким фразам по-ирландски (вернее, по-гэлльски), например «Faugh a balla» («Прочь с дороги!») и «Erin go bragh!» («Ирландия навеки!»). Если бы только другим предметам нас учили с такой добротой и сердечностью! Тогда, быть может, хоть какая-то часть из того, что вбивали в наши головы (и что каждый второй был не в состоянии переварить), и вправду задержалась бы в нашей памяти.
В те времена, кажется, не было ни одного дома, где бы кто-нибудь не играл на гитаре. Даже моя мама, человек далекий от поэзии и музыки, научилась бренчать на ней. Меня же еще ребенком обучили игре на цитре[9]. Помню, какая-то странная пожилая женщина, возможно, цыганка, садилась на углу пивной, наигрывая что-нибудь на гитаре или цитре.
Перед ней всегда стоял стакан пива. Пела она все что угодно, не слишком веселое по настроению, но многим нравилось. У нее был низкий, хриплый голос, а лицо сохраняло выражение неизбывной печали. Люди останавливались, слушали, качали головами и предлагали ей еще пивка. Много лет спустя в Вене я увидел ее двойника — женщину в маленьком кафе, очень скромно одетую, дрожащую от холода. Вид у нее был неважнецкий, но вот она заиграла на цитре и… Я это все к тому, что у Имхофов имелись и гитара, и цитра, хотя никто на них не играл.
