Во время нашей поездки произошло несколько странных и забавных случаев. Например, в Венеции, городе нашей мечты. Венеция оказалась точь-в-точь такой же, как на фотографиях и гравюрах, но я почему-то очарован ею не был и гораздо больше энтузиазма проявил при въезде в Верону. Через день я впал в непонятную депрессию, чреватую самоубийством, хотя на это не было ни малейшей причины. И тогда я решил написать в Гамбург одному довольно известному астрологу, с которым меня познакомила Рената. Прошло еще несколько свинцовых и тусклых дней, и вдруг за ленчем, когда я тупо глазел на большие настенные часы, моя меланхолия исчезла так же быстро, как и появилась, — безо всякой причины. В тот вечер я действительно сел и написал астрологу в Гамбург. Через два дня пришло письмо от него, где говорилось, будто он знал, что депрессия пройдет и что он за меня молился! Я рассказал о загадочном совпадении Винсенту, но на него это не произвело впечатления. Прошло еще восемь или девять лет с тех пор, как я уехал из Рейн-бека, и мне пришло письмо от Ренаты. Она писала, что тогда дала мне от ворот поворот, потому что ее астролог посоветовал ей порвать со мной. Подобное заявление сначала поставило меня в тупик, однако, поразмыслив, я пришел к выводу, что астролог был прав: я превратил черт знает во что уже четыре брака, и этот стал бы лишь повторением предыдущих.

Но вернемся к Винсенту и его скептицизму. Или лучше назвать это здравым смыслом? Как-то я получил приглашение погостить от Жоржа Сименона, который жил в Швейцарии, в красивом старинном замке. Эмиль Уайт все еще путешествовал с нами. Я понимал, что Сименону не понравится, если я свалюсь на него с придатком из двух незнакомых балбесов. Поэтому я попросил Винсента и Эмиля подождать меня в Лозанне. В один из тех пяти-шести дней, что я прожил у Сименона, один его приятель сказал, что в соседней деревушке обитает астролог, который очень Хочет со мной повидаться.

Я вызвал Винсента, чтобы он отвез меня туда. Оказалось, что это женщина, очень известный астролог мадам Жаклин Лангман. Мы провели в ее обществе всего-то несколько минут, как она тут же попросила прощения и удалилась — составлять мой гороскоп. Я, разумеется, не возражал, потому что за несколько минут нашего общения она уже успела вытянуть из меня все данные, необходимые для составления него. Надо сказать, что, едва познакомившись, мы сразу прониклись взаимной симпатией. Она вся искрилась, разговаривая со мной. Через десять минут она, сияя, появилась с блокнотом в руках и принялась воспроизводить всю мою жизнь. (Помню, как она сказала мне — поразительно! — что мне вообще не следовало бы жениться. Любовные интрижки — да, но брак — ни в коем случае.) Жаклин читала меня как открытую книгу, и, кстати, позже она написала-таки книгу обо мне, на французском. Я был столь впечатлен всем услышанным, что тут же стал подбивать Винсента сделать гороскоп и себе, но он отказался под предлогом, что это все чепуха, а планеты уже давно стоят не так, как воображает моя астрологиня. К счастью, мадам Лангман даже не стала тратить время на споры с ним. Стоит ли и говорить, что с того дня мы с ней стали близкими друзьями. Около года назад она навестила меня здесь, в Калифорнии, в компании наших общих друзей. К сожалению, ее книгу так и не перевели на английский язык. Я говорю «к сожалению», потому что, если бы она существовала по-английски, это удержало бы многих моих поклонников от глупых вопросов.

Как я уже говорил, подразумевалось, что мы подыскиваем местечко для жилья в Португалии, хотя к тому времени я уже понял, что организовать семью из двух американских и двух немецких детей с мачехой-немкой будет невозможно.

Поэтому я вернулся в Рейнбек и, обнаружив, что между мной и Ренатой все кончено, улетел в Калифорнию один, погрустневший и поумневший. По крайней мере таким я себя ощущал, хотя в глубине души уже тогда затаил подозрение, что окончательно поумнеть мне не суждено. Я всегда буду наивным дурачком, какие бы преступления при этом ни совершал.

Мы с Винсентом по-прежнему лучшие друзья. Он меняет места работы, но никогда не теряет лица. Это представитель того редкого для нашего общества типа — «честного человека», которого когда-то безуспешно разыскивал Диоген. Он мудр, человек с широкими взглядами, но сторонится всего, что попахивает мистицизмом. Для него имеют значение факты, а не теории, мечты и бесплотные идеи.

По-моему, хоть мне и не нравится так говорить, все его невезение именно из-за того, что он подавляет в себе мечтателя. Винсент не дурак, но, по моему скромному мнению, лучше бы ему быть дураком. Однако он верный друг, настоящий друг на всю жизнь, и это компенсирует все его недостатки. Способность дружить намного важнее, чем успех в том или ином деле! Храни тебя Господь, Винсент, ты достойнейший человек!

Глядя ему в глаза, чувствуешь глубокую, необъяснимую грусть, несмотря на то, что он первый шутник и рассказчик, способный заставить слушателей и плакать, и смеяться.

Что в нем так легко привлекает женщин? За все время нашей долгой и тесной дружбы я так и не нашел ответа на этот вопрос. Оставалось только качать головой и втайне завидовать, потому что даже в таком отдаленном месте, как Биг-Сур, его дом словно бы служил остановкой на полпути для всех особ женского пола, следующих транзитом, особенно для восточных женщин.

Конечно же, он был чудесным поваром, очень внимательным, всегда готовым помочь и по-настоящему сочувствующим. Но не только это привлекает женщин в мужчинах, ведь если бы их восхищали только его кулинарные таланты, вряд ли бы они прыгали к нему в койку tout de suite[15]. Эмиль обладал даром быстрого реагирования par excellence[16]: ему достаточно было бросить на женщину взгляд, чтобы она моментально поняла, как далеко он может зайти с ней. Обычно — дальше некуда!

В Эмиле забавным образом смешивались дерзость и почтительность. Если ты приходишь к нему с женой, возлюбленной или просто женщиной, с которой собираешься перепихнуться, гляди в оба, ибо не успеешь моргнуть, как она уже окажется с Эмилем в его комнате, где он будет показывать ей свои петуньи, а между делом целовать и лапать прямо у тебя под носом — абсолютно бессовестно, но сохраняя совершенно невинный вид. У нас вошло в привычку называть его поведение «европейским обхождением», потому что Эмиль утверждал, будто американские женщины предпочитают, чтобы их насиловали, а европейские — чтоб их обхаживали и добивались, — главное, никто не хочет показаться легкой добычей. Но в Вене и Будапеште, по рассказам Эмиля, уложить женщину в постель было так же естественно, как перейти от стола в гостиную; это происходило между прочим, вдобавок к хорошей еде, питью и разговору. Секс шел на десерт, а не стоял в обычном, банальном меню. Но вот почему восточные женщины клевали на такое поведение — это и впрямь загадка.

Надо заметить, что, в совершенстве владея техникой соблазнения, Эмиль был к тому же настоящим ценителем женщин. Он знал, как доставить им удовольствие, где приласкать, как заставить их рыдать и смеяться без особых усилий. Да и его дом всегда представлял собой маленький музей, вне зависимости от того, где он жил — в жалкой лачуге или милом маленьком коттедже типа того, что он занимает сейчас. Эмилю нравилось показывать гостям свое жилище. Все вокруг было увешано его картинами и его фотографиями, уставлено его книгами — во всем элемент эротики. Естественно, расхваливая красоту или оригинальность предмета обстановки, он непринужденно обвивал рукой талию гостьи. Больше всего ему нравились сиськи и симпатичные попки. Он мог с такой любовью похлопать даму по попке, что не оскорбилась бы даже самая утонченная графиня. Любую пошлость скрадывало уважительное обращение. Позже Эмиль несколько угомонится и будет одаривать своим вниманием одну и ту же девушку не часами, а неделями, позволяя ей раз за разом возвращаться за добавкой.