Как и Макс Уинтроп, Алек был просто помешан на сексе. Не важно, как она выглядит и насколько тебе нравится, важно другое — можно ли ее натянуть? Только это имеет значение. Как следствие Алек частенько подхватывал триппер, но его это не отягощало, он лечился от него, как от простуды.
Больше всего он любил подцепить хорошую шлюху, отодрать ее где-нибудь по соседству и уйти, не заплатив.
Разумеется, он обожал ходить на танцы. Но не туда, где люди учатся танцевать, а в настоящие притоны, куда мужчины и женщины приходят, чтобы найти себе партнера на ночь. Алек пил по-черному, но это в нем, видимо, играли ирландские гены. Забавно, но я очень сошелся с его предками. Они считали меня настоящим джентльменом — им нравилось, как вежливо я к ним обращаюсь и вообще мои манеры. Почему их Алек не мог вести себя так же? В их глазах он был просто бездельником, который никогда ничего не добьется. (Надо сказать, что мои родители думали ровно то же самое обо мне.)
И все-таки Алек обвел всех вокруг пальца. Он успешно окончил школу, а потом и колледж со степенью магистра и задался вопросом — что теперь? Как будем зарабатывать на жизнь? К сожалению, проделанный путь ничуть не улучшил Алека — такие люди неисправимы. Выбор в пользу карьеры архитектора он сделал совершенно случайно: кто-то одолжил ему книжку о знаменитом Салливане из Чикаго, предшественнике Франка Ллойда Райта. Это решило судьбу моего друга: впоследствии он оставит Нью-Йорку несколько зданий, по которым город сможет надолго запомнить имя своего славного сына. Но, как ни странно, и это у него вышло случайно.
Впрочем, я забегаю вперед.
Алека всегда бесило, что я вечно на мели. Куда бы мы ни ходили вместе, платил, ворча и ругаясь сквозь зубы, вечно он. Мне приходилось постоянно выслушивать лекции о том, как вредно не иметь амбиций. До чего я однажды дойду? Он знал, конечно, что я пишу или по крайней мере пытаюсь, но это не производило на него ни малейшего впечатления.
Моя первая жена его просто ненавидела. Она знала, что за тип этот Алек, и всегда старалась удержать меня от общения с ним. Алек же, будучи свидетелем моих метаний между Корой и вдовой, прекрасно понимал, что с женой я долго не протяну.
— Вот уж не думал, что ты на ней женишься, — сказал он мне однажды. — Я ведь просто посоветовал ее тебе как хорошую подстилку.
Это может показаться невероятным, но мы собачились с ней каждый день — не могли пройти мимо малейшего пустяка, не поругавшись. Жена обучалась сначала в католической школе, а затем в консерватории в Канаде и, естественно, в результате превратилась в ходячий склад всех человеческих заблуждений. Зато некоторые ее подружки-католички, несмотря на строгость моральных принципов и всякие глупые предрассудки, были весьма сексуальными особами. Знавал я одну, которая, теребя пальчиками свой огородик во время акта, кричала:
— О Матерь Божья, о Святая Дева, прости мне мои грехи!
После чего она хватала меня за член, сжимала его, целовала, вставляла обратно и шептала:
— Еще, Генри, это так круто! Возьми меня, трахни! И да простит и защитит меня Пресвятая Дева Мария!
Алек любил монашек — они умели постоять за себя, отличались свободой нравов и покладистостью. Не одну монашку ему довелось прижимать к какому-нибудь деревцу в парке. Как и остальные наши закадычные друзья, Алек не видел смысла в том, чтобы зря тратить деньги на женщин, но в отличие от многих он говорил своим любовницам, что любит их. Ближе к оргазму он мог сказать все что угодно, даже пообещать жениться.
Наши дискуссии и споры — это было что-то. Как и всякий ирландец, в споре Алек просто неистовствовал, хотя не без определенной логики, подкрепляя заявления разумными аргументами. Еще ему нравилось давать советы, которым он сам никогда не следовал. Наиболее плодотворные дискуссии у нас случались в его комнате. В отличие от моей спальни в коридоре, больше похожей на тюремную камеру, у Алека была просторная комната с умывальником, диваном, парой удобных старых стульев и огромной кроватью. Вставал он с нее чертовски довольный жизнью. Пару раз я заставал его в постели с девушкой. Он как ни в чем не бывало представлял мне ее, делая вид, что они давно знакомы.
— Это та крошка, о которой я тебе говорил, Ген, — мурлыкал он, отбрасывая в сторону одеяло и демонстрируя ее прелести. — Ничего, а?
В наших отношениях с Алеком царила необычайная близость. Мы больше походили на двух русских из романов Достоевского, чем на уроженцев Бруклина.
Например, когда у него был триппер, он вылезал из кровати, просил меня подойти к раковине, доставал свой член — ужасное зрелище! — и совершенно серьезно спрашивал меня: как я думаю, не стоит ли показаться врачу? Держа член в руке, словно кровяную сосиску, он начинал длинную историю о новой девчонке, с которой он познакомился, и о ее отношениях с приходским пастором. (Католическую церковь он просто ненавидел.)
— Ты только послушай, Генри, она, значит, вдет на исповедь, чтобы исповедаться в том, что первый раз в жизни была с мужиком…
Вот так начинался диалог. Алек изображал сладкоречивого лицемера и ханжу — отца О’Рейли. Пастор:
— Ты говоришь, он коснулся тебя. И где же, дитя мое? Девочка слишком смущена, чтобы сразу ответить. Пастор приходит ей на помощь:
— Он прикоснулся к твоей груди, дочь моя?
— О да, отец.
— Скажи мне, куда еще он клал руку?
— Между ног.
— И долго он ее там держал? Я хочу сказать — десять минут, двадцать пять минут… или час?
— Думаю, ближе к часу, отец.
— А что же ты делала все это время?
— Я очень возбудилась, отец. Боюсь, я совсем потеряла голову.
— Что ты имеешь в виду, девочка?
(Надо заметить, что девочке уже восемнадцать и она больше похожа на хорошую скаковую кобылу.)
— Я имею в виду, отец, что он расстегнул штаны, достал своего дружка и засунул его туда, где была рука.
— Прямо в тебя?
— Да, отец.
— Тебе понравилось? Или было стыдно?
— Мне очень понравилось, отец. Боюсь, как бы не разрешить ему это еще раз… ну, если это не очень большой грех…
— Поговорим об этом позже, — говорит отец О’Рейли. — А сейчас зайди ко мне в кабинет на пару минут.
— Остальное ты, Генри, можешь себе представить. Он запирается с ней в кабинете, просит задрать платье, чтобы потрогать ее киску, а затем, не успевает она и глазом моргнуть, вытаскивает свой боброчёс и пиздит ее во имя Христа. Обычное дело! Впрочем, это не идет ни в какое сравнение с тем, что творилось пару сотен лет назад. Римскими Папами становились воры и убийцы, которые совершали инцест направо и налево. — Алек подходит к книжному шкафу и достает книгу жизнеописания первосвященников. — На, почитай, когда тебе нечем будет заняться. — А потом со странной улыбкой добавляет: — Слушай, что ты делаешь один целыми днями, а? Только не говори, что тухнешь в библиотеке над книжками. Я думаю, ты все еще ищешь работу. Кстати, а сколько у тебя сейчас с собой? Не вернешь доллар, что я тебе одолжил на прошлой неделе?
Я корчу кислую мину и пытаюсь обратить все в шутку. Я выворачиваю карманы, чтобы показать, что не вру.
— Не понимаю, — говорит он. — Вечно на мели. Скажи-ка, брат, как ты живешь? Ты что, просишь милостыню у каждого встречного? А гордости у тебя, надо думать, нет? Об амбициях вообще молчу — я уже понял, что это не вяжется с твоей философией.
Это он так иронизирует, потому что я вечно рассказываю о философах, которых читаю.
— Полагаю, — продолжает он, — твоему князю Кропоткину деньги были не нужны. А этому немецкому философу, который загремел в психушку?
— Ты о Ницше?
— Да, об этом придурке. Он, наверное, вообразил себя новым Иисусом.
Я делаю вид, что удивлен.
— Наоборот. Не забывай, что он написал книгу «Антихристианин».
Повисает пауза, во время которой Алек натирает какой-то мазью свой воспаленный, разбухший член, затем медленно, словно паша, идет обратно в постель. Из постели:
— Да, Генри, пока я не забыл, открой верхний ящик шкафа, там в коробочке есть мелочь. Возьми! Это избавит тебя от необходимости просить потом. И вот еще что, скажи, если бы я не дал тебе сейчас денег, как бы ты добрался домой, а?
