Почему это не нравилось другим, оставалось для меня загадкой. Робин Гуд и Елена, из-за которой разгорелась Троянская война, были моими лучшими друзьями. Однако я быстро обнаружил, что при чтении приходится делать слишком много попутных разъяснений; мои приятели без конца приставали с расспросами — почему да как, а я в ответ только раздражался.

Зато девчонки слушали меня как зачарованные, странное увлечение даже прибавляло мне весу в их глазах. Остальные мальчишки читали дешевые журналы для парней типа «Ник Картер», «Буффало Билл» и тому подобные. Ничего интересного для себя я в этом чтиве не находил.

Среди друзей Генри был один парень — назовем его Луи, — который сейчас почему-то напоминает мне персонажа Германа Гессе. Луи вопреки невзрачной внешности обладал каким-то странным обаянием, перед которым никто не мог устоять. В разговоре он был учтив, говорил гладко, как бы ни к кому не обращаясь, но вкрадчиво, проявляя почти невероятную заинтересованность практически во всем. Казалось, будто он знает все на свете и счастлив делиться своим знанием направо и налево. Вместе с тем он был очень скромен, даже робок. На него смотрели как на ходячую энциклопедию: мы питались его знаниями, словно младенцы грудным молоком. А еще он был ясновидящим. Например, ошеломив нас рассказом о жизни на исчезнувшей Атлантиде, он мог резко повернуться к одному из ребят, ткнуть в него пальнем и предупредить, чтобы тот заботился о здоровье. Дескать, он чувствует, что этот мальчик скоро может заболеть. Однажды он даже предсказал пожар, и через некоторое время предсказание сбылось.

Несмотря на все это, Луи во многом оставался ребенком. Он радовался, когда ему предлагали конфету или кусочек пирога. Для полноты картины представьте его с воздушным шариком в руке. Впрочем, многосторонний характер Луи еще только формировался — с шариком в одной руке и леденцом в другой он мог легко превратиться и в маньяка. Характерно, что Луи очень по-разному вел себя с ровесниками и со взрослыми. Все ангелоподобные детки обладают зловещей способностью: ублажать и предавать старших. Самое худшее, что я о нем слышал, так это то, что он любит душить кошек.

Однажды вечером кузен Генри спросил, не разбудил ли меня шум.

— Что за шум? — удивился я.

— На соседней улице живет один псих. Он приходит домой, нажравшись как свинья, и начинает лупить жену. Ее вопли слышны на несколько кварталов.

— Ничего такого я не слышал, — сказал я.

— Ну и ладно. Пауза.

— Ах да, Уизи просила передать, что она оставляет дверь в свою комнату незапертой. Она надеется, что ты как-нибудь ночью заглянешь к ней.

— Я не думал, что это так серьезно, — пробормотал я, не зная ни что теперь говорить, ни тем более делать.

Генри принялся мне объяснять, как добраться до ее комнаты; судя по его рассказу, это было совсем не просто. Я сказал, что отправлюсь к ней немедленно.

Действительно ее дверь оказалась незапертой, внутри горел тусклый свет. Я приоткрыл дверь и на цыпочках вошел в комнату. Уизи окликнула меня из темного угла, где стояла ее кровать. Она говорила спокойным голосом, видимо, стараясь ободрить меня и показать, что бояться нечего.

Я медленно приблизился, она включила мягкий свет и села в постели.

— Ты хотела, чтобы я пришел? — спросил я.

— Ну конечно. Я жду тебя уже несколько дней. Хочу поговорить с тобой. О разном.

Последние слова меня успокоили. Ну, если ей нужно только поговорить, уж этим я ее обеспечу в изобилии.

— Генри, — начала она, — ты так не похож на других. Я влюбилась в тебя еще до нашего знакомства. Твой брат Генри столько о тебе рассказывал… Он тобой просто бредит, ты знаешь?

Ничего такого я не знал, но на всякий случай кивнул. Уизи продолжала:

— Я немножко старше тебя, поэтому могу быть откровенна. Мне кажется, ты способен меня многому научить. Я бы хотела прочитать кое-что из тех книг, о которых ты рассказывал. Никто тут такого не читает.

Я был, конечно, смущен, но не слишком. Меня никогда еще не возносили на такую высоту. Странно, конечно, было, что я разговариваю с девчонкой. Пройдет несколько лет, и я еще больше удивлю ее своим умением играть на пианино, однако сейчас в моем распоряжении не было ничего, кроме слов. Кажется, я наговорил ей много всякой ерунды, но ей понравилось. Она сказала, что я могу лечь к ней в постель и проговорить с ней всю ночь. Я даже и не знал, как отнестись к такому предложению, и в конце концов, предпочел оставаться вне постели, тем более что она не обратила на это внимания. Совершенно успокоенный, я сделался совсем уж болтливым и разливался соловьем, пока не услышал шум, доносящийся из соседней комнаты — спальни ее матери. Мы решили, что мне лучше уйти. Я поцеловал ее и отправился обратно, к себе.

Я мало размышлял об этом довольно странном происшествии, ибо, когда я жил с кузеном Генри, меня почти ничего не удивляло. Впрочем, я отдавал себе отчет в том, что с этого дня между мной и Уизи установилась секретная связь, и даже смутно прикидывал, когда мы сможем пожениться.

Следующий день был одним из самым мучительных — словно нас всех запихнули в духовку. Один за другим ребята потянулись в подвал кузена Генри — самое прохладное место в доме. Мы приносили с собой шарики, карты и кости — все, что помогло бы скоротать время. На девочек ложилась задача приготовления всяческих прохладительных напитков и экономного их расходования.

Этим утром Уизи поприветствовала меня теплой улыбкой и нежным объятием, во время которого я впервые осознал, насколько плотно ее платье обтягивает фигуру. Оно было сделано из мягкого материала, как бы это сказать, очень женского — такой носят только женщины. К моему искреннему удивлению, едва отстранившись, она промолвила:

— Я не требую от тебя немедленного ответа. Можно и завтра или послезавтра. Просто я хочу знать, что ты думаешь о Боге. Ты в него веришь? Он тебе нравится? Только не повторяй мне, что болтают в церкви, — этой ерунды я и сама наслушалась. Скажи, что ты сам думаешь. Для меня, ладно?

Зной, горячий воздух, облегающее платье, вкус ее губ — все вместе придало ее словам совершенно другое значение. Это, конечно, был неожиданный и самый неподходящий в данной ситуации вопрос, особенно от девочки ее возраста. Раньше на такие темы я мог говорить только со Стэнли, сидя на пороге его дома. Теперь же в постановке этого вопроса на миллион долларов так и читалось: «Сегодня чертовски жарко. Почему бы нам не раздеться и не заняться любовью? Я так давно этого хочу. С тех пор, как ты приехал. Но у тебя на уме, кажется, дела поважнее». Как же объяснить, почему я остался равнодушен? Был ли я слишком молод? Или это как раз и значит «быть не похожим на других»? Или все дело во врожденном целомудрии? Сейчас я затрудняюсь ответить. Разумеется, Уизи была достаточно привлекательна, чтобы совратить кого угодно: на ней был минимум одежды, никаких трусиков, и она буквально предлагала себя. Возможно, это случилось бы, будь она еще на два-три года постарше. В таких делах разница в возрасте имеет решающее значение — будь ей двадцать или двадцать один, все могло пойти по-другому. Однако оставим в покое сослагательное наклонение… Да и будь Уизи старше, она бы не стала играть с нами в подвале.

Я еще ни разу не упомянул о других девчонках. У каждого мальчика в банде была своя подружка, но мне они казались скучными и совершенно неинтересными.

В то время район Генри заселяли в основном немцы, а по окраинам кочевали цыганские таборы. В округе насчитывалось много пивных, ресторанов, танцевальных площадок и бильярдных, насчет публичных домов — сомневаюсь. Несмотря на всю свою грубость и вульгарность, район считался скорее респектабельным.

В отличие от меня Генри не ходил в церковь. Его родители к религии никак не относились, поэтому мальчик в этом вопросе был полностью предоставлен себе. Однажды, когда он гостил у нас, я взял его с собой в воскресную школу. Он очень заинтересовался и тут же выразил удивление тем, как у нас все легко и свободно устроено. Еще нас пускали в театр на водевили по субботам, а для Генри театр был чем-то совершенно неведомым, хотя он сразу же почувствовал себя в нем как дома. Понравилось ему и просто шататься со мной по улицам — они отличались от улиц в его районе и странным образом его притягивали.