Лохматый широколобый пес Буян после обеда неожиданно исчез, и с дедом в дорогу увязался второй кобель с кокетливым прозвищем Жоржик. Старик хотел отогнать его плеткой, но потом передумал — пусть привыкает пес к тому, что в тайге надо держаться человека, без человека ему — хана. Пришпорил лошадь, галопом одолел ровный твердый бережок и свернул в обрамленную ледовыми наростами каменную теснину.

По дороге дед думал о Кланьке, и такая тоска, такая тревога подступила к его сердцу, что захотелось до крови закусить губы, забить болью тяжелые мысли, но они все лезли и лезли в голову. Дал бы Бог прожить еще хотя бы пяток годов — он, глядишь, помог бы Кланьке, защитил бы и от обидчиков — да, к сожалению, не в его это силах. Надо молить Бога, молить, молить, молить... Пусть даст хотя бы... ну, если не пять, то хотя бы четыре года жизни. Старик неожиданно для себя всхлипнул. Тимофей Гаврилович вскинулся в седле, отер ладонью глаза.

— Эк, старость, — вздохнул он, — старость — не радость.

Жоржик, беспечно носившийся вокруг, остановился около камней, чтобы пометить их, и вдруг поджал хвост: кого-то почуял — то ли человека, то ли зверя.

— Ну-ну, — подбодрил его старик своим голосом, — не бойся. Здесь — наша вотчина.

Голос на Жоржика подействовал, он забегал с прежней беспечностью. Старик покашлял виновато: понимал, что не прав — тут ничего своего нет. Все — Богово. И сам он пришел на эту землю по воле Божьей, по воле Божьей и покинет ее. Это во-первых. А во-вторых, тайга — это тайга, она обмануть может запросто. Старик не раз в этом убеждался: и тонул он, со скалы срывался, и под внезапно рухнувшим деревом побывал, и под медведем, напавшим сзади. Сюда тот же медведь, вспугнутый войной, запросто может прийти.

Старик потрогал приклад винтовки, будто желая убедиться, на месте ли трехлинейка или нет — такая необходимость возникает у всякого человека, когда он начинает чувствовать опасность.

Он миновал две каменные, сырые даже в зимнюю пору теснины и очутился на светлой, почти лишенной снега поляне, где росли редкостные даже для уссурийской и сихотэ-алиньской тайги деревья — бархатные, — и почувствовал на себе чей-то взгляд: за стариком кто-то следил. Тимофей Гаврилович, не поворачивая головы, скосил глаза в одну сторону, потом в другую. Никого.

На этой поляне он изредка появлялся — приезжал сюда за пробкой. Под нежной кожицей бархатных деревьев скрывается хороший пробковый слой. А пробка в хозяйстве нужна всегда.

Неужели шатун? Скосил глаза на Жоржика — как тот себя ведет? Ведь зверя чувствует любая, даже самая завалящаяся, никчемная собачонка — жизнь-то дорога, она что у человека, что у собачонки — одна. Жоржик вел себя беспечно, не ощущая никакой тревоги, взлаивая, носился вокруг.

Старик вновь тронул пальцами приклад винтовки, скомандовал остановившейся лошади:

— Но!

Та не послушалась команды, не тронулась с места.

Через несколько секунд на поляну свалился черно-красный вихрь, уследить глазом за ним было почти невозможно. Будто по мановению палочки злого волшебника Жоржнк неожиданно пропал: только что был кобелек, всего секунду назад смешно подрагивал на бегу его кривой, лихо задранный хвост — и не стало кобелька.

Лишь черно-красная молния рассекла пространство и исчезла. Дед охнул, словно в грудь ему всадился ножик, дышать разом сделалось трудно, губы его едва слышно шевельнулись:

— Тигра!

Старик оказался проворным. Он вцепился пальцами в приклад винтовки, сделал резкое движение, переворачивая трехлинейку дулом вперед, и едва перед ним оказался тусклый винтовочный ствол, выстрелил вдогонку исчезающей «молнии». Пуля прошла у лошади между ушами, даже нежный короткий волос задымился в междуушье, — и всадилась в «молнию».

Тигр выронил Жоржика, который, дергая лапами и визжа, покатился по камням, старик выбил из казенника стреляную гильзу, загнал в винтовку новый патрон. Выстрелил, но было уже поздно — тигр исчез, а пуля, пусто вживкнув, врезалась в камень, вышибла длинную струга искр, перерубила пополам чахлую, с трудом зацепившуюся своими слабыми корнями за каменную породу березку и, остывая, унеслась в небо. Лошадь запоздало присела, запрядала ушами.

Старик соскочил на землю, сдернул с плеча винтовочный ремень — наконец-то, — перезарядил. Огляделся — не сидит ли тигр где-нибудь за камнями, не пожирает ли его голодным злым взглядом? Но было тихо. Только Жоржик продолжал с визгом дергать лапами — похоже, тигр перекусил песику хребет. Если же не перекусил, то Жоржик очень скоро оклемается. Старик присел на корточки, глянул поверх камней — почудилось, что вновь показался тигр.

Раненый тигр — зверь куда опаснее шатуна.

Не видно амбы. И слава богу. Старик, пригибаясь, подошел к кобельку. Тот перестал уже сучить лапами и открыл глаза. В глазах у него стояли слезы.

— Ах ты, однако, — пробормотал старик жалостливо, подсунул под кобелька руки, чтобы поднять его с камней.

Кобелек заскулил тонко, будто ребенок. Старик в ответ по-ребячьи шмыгнул носом.

Собачатина для тигра — все равно что сахарный петушок для ребенка. Сладкая штука. Всей иной «дичи» тигр предпочитает собаку. Бывает, что тигр вымахивает из зарослей и слизывает собаку, которая бежала рядом с охотником, к ногам их жалась, делает это так стремительно и незаметно, что люди даже не успевают тигра засечь.

— Потерпи, потерпи немного, — произнес дед ворчливо. Жоржик потянулся к нему, стараясь лизнуть руку. Раз потянулся — значит, хребет ему тигр не перекусил, и пойдет кабысдох на поправку.

Старик вытащил из-под кобелька руки и проворно, не вставая с четверенек, переместился на несколько метров в сторону, вновь притиснулся к земле, зорко глянул поверх камней — не обозначится ли где черно-красная шкура, не засечет ли он промельк? Дед выставил из-под шапки крупное, с морщинистой мочкой ухо — вдруг шорох какой-нибудь донесется?

Нет, ни движения, ни промелька, ни шороха. Дед невольно поморщился: дело-то хреновое, тигр спокойно жить теперь не даст, оклемается и начнет охотиться за людьми... Его надо обязательно выследить и добить.

Пришла беда — отворяй ворота, — сокрушенно пробормотал старик, переместился еще на несколько метров в сторону; наткнувшись на капли крови, ярко блестевшие на камнях, дед исследовал их, даже на вкус испробовал. Сплюнул: — Дерьмо!

Судя по следам крови, тигра он задел серьезно — значит, тот может находиться где-нибудь недалеко» в сотне метров отсюда... Брать сейчас тигра бесполезно — к себе не подпустит — придется отложить на завтра-послезавтра.

Подхватив пса на руки, кряхтя и ругаясь, дед взгромоздился на лошадь, привез скулящего, подергивающегося, будто от сильного холода, кобелька домой, промыл ему рану травяным настоем, перетянул тряпкой и уложил у порога, на чистой дерюжке.

— Дедунь, он не умрет? — внезапно охрипшим от сочувствия к чужой боли голосом спросила Кланя.

— Через три дня бегать, как молодой, будет.

Действительно, подтверждая пословицу, через два дня кобелек уже носился по берегу речки, оскользался лапами на ровном, будто стекло, припае и звонко лаял — словно бы с ним никакая беда и не стряслась.

Дед, увидев это, лишь восхищенно покрутил головой.

Всем бригадам он велел брать с собой оружие — тигр далеко не ушел, затаился где-то рядом, а раз он не ушел, то будет мстить.

Зверь красивый, но ежели тронешь — непредсказуемый, — сказал дед за ужином казакам; ели картошку, тушенную в печи с английской говядиной — на столе стояло три тяжелых черных чугуна, — в тайге с ним лучше не встречаться. Лучше тридцать раз с медведем встретиться, чем один раз с тигрой...

У нас в Забайкалье такой пакости нету, — заметил урядник Сазонов, закряхтел побито и, схватившись за поясницу — намял здорово, добавил: — Медведи есть, а тигров нет, они до нас не доходят.

— Думаю, что доходят, просто ты, мил человек, с ними не сталкивался. Они даже до самого Якутска доходят. Силищи тигра бывает необыкновенной, — в голосе старика появились восхищенные нотки, — просто невероятно, откуда у кошки, хотя и большой, берется такая сила... У меня однажды была история. Возвращался я с охоты, вышел на берег реки, решил малость отдохнуть. Пора была хоть и зимняя, но еще теплая, снег был такой, м-м-м, — старик помял пальцами воздух, — ну, знаете... словно нежная детская ладошка, очень приятный снег. Нашел я, значит, поваленное деревце, сел, достал кусок копченой кабанятины, хлеб, жую. Вдруг чую — в спину мне кто-то дышит. У меня аж мороз вдоль хребта пробежал, нырнул в задницу и затих. Хочу повернусь голову и не могу, словно мне в шею вогнали железный шкворень. Кусок кабанятины, что был во рту, дожевал с большим трудом, проглотил и наконец нашел в себе силы повернуться. Повернулся, значит, смотрю, а в трех шагах от меня стоит...