— Вы были правы, Григорий Михайлович.

То же он сказал и по поводу плана Семенова, представленного Верховному правителю в октябре 1919 года:

— Ваш план был верный.

Это признание тронуло атамана, но он ощутил и другое — материально, словно по коже его провели наждаком, с нажимом, широким полем, оставляя кровяной след, — адмиралу было плохо, ему хуже, чем Семенову, много хуже, Колчак находился в ловушке.

— Я все-таки надеюсь со своей ставкой прибыть в Иркутск, — тем не менее сказал Колчак. — Очень прошу вас, Григорий Михайлович, приготовьте к этой поре свои соображения по выходу из кризисной ситуации.

Атаман поморщился: с одной стороны, это было лестное предложение, а с другой, означало — надо вновь отвлекаться от повседневья, от забот о подопечных частях и садиться за: бумаги.

— Сделаю, Александр Васильевич, — пообещал он.

— Поздравляю вас, Григорий Михайлович, — сказал тем временем адмирал, — состоялось назначение вас на пост главнокомандующего вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа.

Сердце у атамана приятно сжалось: теперь в подчинении у него будет даже этот дурак генерал Волков, голову ему свернуть набок можно будет хоть сегодня вечером, Семенов не сдержал улыбки, широко расплылся всем своим и без того раздобревшим лицом — ответил же суховато, по-солдатски коротко:

— Благодарю вас!

— Это еще не все, — сказал адмирал, — я предвижу неизбежность общего крушения Белого и вообще национального движения в России. Это произойдет из-за досадной, просто преступной разобщенности наших действий на разных фронтах. Мы каждый воюем сам по себе: я сам по себе, Деникин сам по себе, Миллер сам по себе... А нам надо было действовать одним кулаком. Если бы мы были объединены, большевикам давно бы пришел конец. Союзники нам не помогают, а только мешают. Проку от них — ноль, вы были правы, Григорий Михайлович. Будьте готовы принять на себя всю полноту государственной власти в России,

— Зачем мне это, Александр Васильевич? — с искренним удивлением спросил Семенов. — При живом Верховном правителе?

— Так надо. И прежде всего для того, чтобы выехать за границу на переговоры с иностранными политическими деятелями с целью склонить их в пользу возобновления борьбы с красными в более широком масштабе. Большевики объявили о мировой революции, а это угроза не только России — угроза всем передовым странам. Если большевики победят — они всех достанут. И Англию, и Францию, и Америку. Всем придется задуматься о своем будущем...

Разговор оборвался. В восьми сотнях верст от Читы на железнодорожные рельсы, оборвав телеграфный провод, рухнуло дерево, мороз, как гигантская секира, расщепил дерево пополам: — по всей длине, от макушки до корявого дуплистого комля. Только ветки полетели в снег да неподалеку, недобро заклацав клювом, взмыла вверх сова.

«Прямой провод» был исправлен лишь через трое суток.

К этой поре литерный эшелон, в котором ехал Колчак с Анной Васильевной Тимиревой[62] и четырьмя сотнями офицеров охраны, переместился на следующую станцию.

Зима продолжала лютовать.

Каждое утро на читинских улицах находили замерзших людей. Иногда бедолаге не хватало пяти метров, чтобы дотянуться до родного порога, так и умирал человек со скрюченной, направленной к дому рукой.

Терсицкая все больше раздражала атамана. Красота жены была очень расчетливой и подчеркнуто холодной, если она на кого-то бросала недобрый взгляд, человек этот должен был немедленно исчезнуть из дома, иначе Терсицкая начнет над ним издеваться и доведет до такого состояния, что у бедняги, словно у загнанной лошади, будет с губ срываться пена.

Семенова же больше волновали женщины Машиного типа, непоседливые, жгучие, с огненными глазами, способные совершать непредсказуемые поступки, нежные в постели. Терсицкая была полной противоположностью прежней пассии атамана, с ней приходилось вести себя в постели, будто со Снегурочкой — лежать, как в сугробе, согреваясь собственным дыханием.

Дела на фронте становились все хуже и хуже, и Семенов решил при первой же возможности отправить Терсицкую в Монголию либо в Китай. Пусть побудет там немного.

Морозы тем временем вызверились такие, что на улице невозможно было открыть рот — дыхание вырывалось с ревом, будто из пасти Змея Горыныча, зубы слипались, стянутые ледяным припаем, по хребту пробегало что-то жгучее, острекающе стылое, ныряло в сапоги — несмотря на стужу, атаман ходил в ладно сидящих на ноге, сшитых из тонкой кожи сапогах, начищенных до черного сверка...

Дело дошло до того, что под Читой замерз казачий разъезд — угодил в пургу и сбился с дороги.

Краковецкий представил атаману список того, что находилось в укрепленных — снарядом не возьмешь — подвалах Читинского государственного банка. Семенов внимательно прочитал список и в правом верхнем углу начертал собственноручно: «Секретно». И расписался. Потом перед едоком «секретно» добавил «особо».

Следом за Краковецким на прием попросился Греков. Новость он принес неприятную.

— Ваше превосходительство, содержание вашего разговора с Колчаком стало известно большевикам.

— Откуда вы это знаете?

— Вот. — Греков щелкнул замком роскошного портфелям достал оттуда газету. — Из Иркутска привезли.

Семенов не сдержался, выругался. Скоро в собственной спальне невозможно будет поговорить с женой — об этом станет известно большевикам.

— Это все Дунин-Яковлев... Связь-то шла через Иркутск.

— Так точно!

Иркутский губернатор, которого адмирал так и не снял с должности, продолжал вести двойную игру.

— Кругом одни предатели, — прорычал атаман и бессильно сжал кулаки.

Обстановка продолжала накаляться.

Противнику стало известно и то, что Семенов предложил адмиралу покинуть поезд и пересесть вместе с близкими людьми на лошадей, а там через тайгу, через снега двинуться на Урянхой, куда атаман вышлет большой отряд казаков. Под их охраной адмирал вышел бы на линию железной дороги уже за Байкалом — здесь, на подведомственной атаману территории, он мог бы чувствовать себя в безопасности, но Колчак отказался от этого.

— Я нахожусь под защитой пята иностранных флагов, — сказал адмирал, — и чувствую себя в совершеннейшей безопасности.

— Жаль, Александр Васильевич. Ни чехам, ни французам я не верю, подведут они вас, — произнес Семенов.

Атаман подумал: адмирал сейчас непременно заявит, что он, в свою очередь, не верит японцам, но Колчак вместо этого загрузил телеграфную ленту популярной русской пословицей:

— Бог не выдаст — свинья не съест.

Слишком уж надеялся Колчак на иностранцев; эта надежда ослепила его, сделала незрячим — он доверился тем, кому Семенов не то чтобы свою судьбу не доверил бы — не доверил даже судьбу собаки из соседней подворотни.

Вскоре к Семенову поступило известие, что литерный поезд Колчака задержан чехами, они окончательно блокировали его, другие же поезда, в гои числе и эшелон с золотым заводом, отрезали от Верховного правители.

— Видать, не страшна смерть адмиралу, раз он не послушался моего совета, — помрачнев, произнес Семенов.

По Сибири широко распространилась слава, что они с Колчаком недолюбливают друг друга, ставят в колесо истории палки, один с одной стороны, другой с противоположной, ждут, когда ось лопнет... Может, это и правда... но только частичная. Пусть это останется на совести генералов Лебедева, Волкова и тех, кто дует с ними в одну дуду, сам же Семенов постарается продемонстрировать обратное. Атаман выругался и приказал соединить его с генерал-майором Скипетровым.

Кстати, к этой поре Семенов был уже «вашим высокопревосходительстром»: к двум генеральским звездочкам, расположенным поперек погона, прибавилась третья — атаман стал генерал-лейтенантом.

Через две минуты он услышал в телефонной трубке далекий, надсаженный пространством голос Скипетрова. Атаман приказал ему взять три бронепоезда. Маньчжурский стрелковый и Монголо-Бурятский конный полки и срочно двигаться на выручку к Колчаку.