— Вы угадали, я никак не думал, что вам на шестой десяток, — сказал Головнин. — Но как же… такой малыш?

— Вы, пожалуйста, никому не рассказывайте, я чувствую к вам доверие, и я вам объясню. Я женат второй раз, исчадие это досталось мне в наследство, в качестве приданого. Но, прошу вас, не рассказывайте…

— Кот Васька — тоже в наследство?

— О нет, что вы! Понимаете, слабость, люблю безобидных зверюшек. На улице подобрал, выходил. Замечательный кот! Поверьте, весит все шестнадцать килограммов.

— Вы не преувеличили? — усомнился Головнин. — Шестнадцать килограммов.

— Что! Вы мне не верите? — сосед даже обиженно сморгнул. — Жаль, его сейчас нет, вы могли бы убедиться.

— Сдается, он здесь, мы могли бы сейчас убедиться. Не хотите ли?

Сосед несколько сбавил пыл, но деваться было некуда. Головнин пошел за безменом — он у него старый, на фунты, — сосед в свою комнату за котом. Принес он его завернутым в толстую шаль, и Головнин заранее решил, что сбросит с общего веса не менее фунта.

Кот вместе с шалью вытянул без малого десять фунтов — что-то около четырех килограммов. Приличный вес для такого повесы.

Сосед стал оправдываться.

— Понимаете, перемена мест, непривычка… В лучшие времена он у меня весил шестнадцать килограммов.

— Все может быть. — Головнин не стал его расстраивать.

Когда он вернулся с полотенцем на шее, разомлевший, увидел в комнате Нинку Студенцову. Людмила поила ее чаем.

— Есть прописочка столичная! — азартно выкрикнула Нинка, увидев Головнина. Шлепнула ладошкой по столу для подтверждения своих слов. Потом не выдержала, дрогнули губы. — Ну что уставился?

Как себя чувствовала Нинка, негритоской или еще кем, — ей знать, но выглядела она подурневшей, с синими кругами у глаз, пышные волосы свалялись в лохмы.

— Значит, у тебя все в порядке?

У нее опять дрогнули губы, но она через силу улыбнулась.

— Мой-то дурачок выгнал меня… Можно, я у вас переночую?

— Конечно, конечно, — поспешно сказала Людмила. Она боялась, что муж станет возражать. — Хватит у нас места.

— Я все сделала, чтобы он мог перебраться, — продолжала Нинка. — Ведь люблю его… А он заладил: здесь у меня положение, меня уважают. Видите ли, он там лишится охоты… великую пользу видит.

— Мне тоже надо браться за своего, — сказала Людмила. — Они с этой охотой сами на себя непохожи стали.

В цехе, где работает Головнин, в прошлом году вступило в общество охотников пятьдесят человек. За сезон они убили три с половиной зайца. Половину отдала одному охотнику его умная собака: задавила подранка, отобедала и честно приволокла хозяину полагающуюся ему часть. Человек тридцать вскоре объявили, что им такая охота ни к чему, остальные решили платить взносы и в следующем году.

Чем привлекает охота? Кровожадностью? Прибытком? Желанием пошляться по лесу?

Проявлять кровожадность просто не над кем — и зверя и птицы становится все меньше. Прибыток такой: за один выезд охотник тратит столько денег, что их с лихвой хватит на пять магазинных куропаток. Просто человек шалеет от городского грохота и гари и ищет отдушину.

Лет десять назад Головнин соблазнился купить ружье. Но настоящим охотником так и не стал. «Чего не стрелял? — другой раз скажут ему. — Утка над тобой пролетела». Он только растерянно улыбается. Он или задумался над чем-то, или прислушивался к стуку дятла, словом, занимался не тем, чем надо было заниматься на охоте.

Самое желанное его занятие — ходить по лесу на охотничьих лыжах. Беговые лыжи ни в какое сравнение с охотничьими не идут. Тут ты прокладываешь лыжню сам и где хочется. С каким наслаждением отдыхаешь на валежине, возле полянки, после того как продрался сквозь чащу. Сначала полная тишина, от которой даже чуть жутковато, и вдруг шелест крыльев, осыпается с ветки снег — любопытный рябчик косит круглым глазом что за оказия, что за чудо-юдо вторглось в его владения? Иногда заяц, укрывшийся под поваленным деревом, настороженно наблюдает: стоит перевести взгляд в его сторону — срывается и неспешными скачками уходит прочь. Но к чему никогда нельзя привыкнуть — к снежным взрывам на поляне, когда взлетают спавшие в снегу потревоженные тетерева.

А сколько шуток, смеха, подначек услышишь на охоте.

Открытие осеннего сезона для охотников праздник, как День рыбака, как праздник любой другой профессии. Некоторые не могут отбиться от подруг, жен, тащат их с собой, или подруги и жены тащат их, всё едино. Над этими парами шутят больше всего.

В камышах густо расселись охотники, ждут желанного сигнала — взлета ракеты. Вот наконец взвивается в небо огненная струя, праздник настал. Утки мало, летит высоко, слабонервные начинают палить. На островке в камышах двое. Слышится нетерпеливый и страстный голос женщины: «Стреляй, да стреляй же, чего ждешь!» Охотник стреляет — мимо, только дробь, падая, шелестит по воде. Женщина стонет: «Ну что же ты! Эх!» Разволновавшийся охотник снова стреляет — опять мимо. «Растяпа!» — слышится с островка. Вдруг кто-то, невидимый в камышах, предательски-сочувственно говорит: «Ружье у него плохое. Ружье ему надо менять». Злой женский голос отвечает: «Не ружье, охотника мне надо менять». Камыши хохочут…

Головнина обижают слова жены: «Сами на себя непохожи стали». Сидеть подле юбки, подчиняться капризам — по их мнению, быть на себя похожим. В то же время он понимает: оставлять в выходной день жену одинешеньку — плохо. И потому молчит.

— Учительница просит прийти в школу, — будто между прочим говорит Людмила.

— Что еще случилось? — Головнин смотрит на дочку. Та сидит в углу, за столом, делает уроки и прислушивается, что говорят взрослые.

— Ничего особенного не случилось. Просто ты не ходишь на собрания. Учительница уже сомневается, есть ли у Галки отец… Вот взгляни, как пишет: воробей у нее чирикают… — Людмила протянула тетрадь.

— Галя, как же так?

— Папа! — весело закричала дочка, обрадованная, что отец обратил на нее внимание. — Он раз чирикнет, два чирикнет, значит — чирикают.

— Пожалуй, и правда, — весело согласился Головнин. — Грамотность-то как далеко шагнула. Схожу к учительнице, только не завтра…

Сказать, что завтра ему предстоит быть в милиции, не решился.

Он лег у двери на раскладушку и стал думать о том, сколько может всего переварить человек за один только вечер, с ума сойти можно. А им еще скучно живется. Он лежал и считал; «Один, два, три… сто…» Хотел скорее уснуть.

Из пункта А в пункт Б направлялись ищущие справедливости души. В пункте Б их ждала страждущая душа. Спрашивается: на каком уровне могла происходить их встреча?

Загадку с одним неизвестным старался решить следователь районного отделения милиции Вениамин Иванович Колобков.

Это был молодой толковый следователь, еще на студенческой скамье решивший, что для него главным будет не собственный престиж, а истина, неприкрытая, голая истина; не успел он еще приобрести и местнического патриотизма, началом которого всегда является возмущенное восклицание: «Как? Наших?»

Вениамин Иванович к пониманию загадки шел длинным путем. Внимательно изучив заявление Шумакова, он отчеркнул то место, где говорилось, как хозяин схватил ружье и бросился за непрошеными гостями, но вовремя сообразил, что у него всего два патрона. При встрече с Шумаковым Вениамин Иванович спросил:

— Старина, объясни мне свою кровожадность. Ты же говоришь, что у тебя в доме были двое. Разве мало на них двух патронов?

— А я хотел их всех, всех! Понимаете?

Следователь подумал и высказал догадку:

— У тебя были с ними встречи раньше:

— Мало ли с кем встречи были, — уклонился от прямого ответа Шумаков.

Вениамин Иванович пробыл в Выселках весь день: заходил в некоторые дома, контору колхоза, видели его в магазине, где он, однако, ничего не покупал. Он уехал, не сказав никому, какое впечатление сложилось у него о Шумакове Андрее Андреевиче, трактористе из «Лесных Выселок», двадцати семи лет от роду.