Кладовка завалена запасными частями к механизмам, которые лежат и на масленом, в пятнах, полу и на стеллажах. У окна, забранного решеткой, тяжелый стол с резными ножками, выброшенный за ненадобностью из канцелярии. Павел Иванович сидит возле него на обшарпанном стуле. Лицо крупное, сероватое, в морщинах, руки в буграх вен. Он взбудоражен больше всех: намеревался выйти на пенсию и остаться на прежней работе, которая его устраивала. Вызов в милицию мог обернуться плохой стороной.
Павел Иванович вглядывается в щуплого Григория Ломовцева, и во взгляде неприкрытая злость.
Ломовцев, Сергей Головнин и Николай Студенцов расположились на диване, откидная дерматиновая спинка которого пестрит клочьями выбившейся ваты. Вася Баранчиков пристроился на корточках у стены.
Только что Ломовцев пытался «представить в лицах», как тракторист принес заявление и что потом последовало. Что-то в его тоне было нехорошее, насмешливо-издевательское, и это разозлило собравшихся, а больше всех Павла Ивановича.
Лицо у Ломовцева все время меняется, нет ничего постоянного, выразительны только глаза, глубоко спрятанные. Он, как вошел, объявил:
— Попали, что курята… Теперь замотают…
— Да почему замотают? — вскинулся Павел Иванович, хотя и сам думал об этом. — В чем замотают-то? Мы ведь только напомнили ему о совести. Мало ли что он там написал.
— Дак от милиции просто так не отделаешься, — сказал Ломовцев, усаживаясь на диван. — То да се, глядишь, и приобрел славушку… — Лицо его при свете пыльной лампочки казалось желтым — был сейчас чем-то похож на исхудалого филина.
— Надо было отвезти его тогда в отделение. Черт с ним, лишних сорок километров… Не было бы нужды собираться здесь.
— Правильно, Павел Иванович, только мудрость-то всегда следом ходит, не рядышком, тем более вперед не забегает. Стеснительная она, язви ее душу. Вот и обжигаемся… Представляю, что будет дальше…
Ломовцев обволакивает лица собравшихся гипнотическим взглядом своих темных глаз, и каждый тоже старается представить: «что будет дальше».
Николай Студенцов без интереса прислушивается к разговору, думает о чем-то своем. Сергей Головнин, не проронивший пока ни слова, вдруг нервно вскакивает с дивана:
— Ничего не будет дальше! Слышите, ничего! Подано заявление, вызывают для объяснения. Надо же им знать истину! Всегда так делается. Раскаркались.
От его сбивчивых слов стало легче. Но опять вмешался Ломовцев:
— Головнин, наивная душа! Надо видеть суть, главное…
Снова начинает казаться, что Ломовцев знает больше, чем остальные, но не хочет сказать прямо, крутит что-то. Павел Иванович злится, злятся другие, смотрят на Ломовцева с ненавистью.
— Создавшуюся ситуацию я представляю так… — невозмутимо говорит Ломовцев.
6
— К начальнику районного отделения милиции Владимиру Васильевичу Карасеву явился тракторист из отдаленного колхоза «Лесные Выселки». У мужика нос ушел в щеки или щеки выдались до кончика носа. Чтобы выглядеть так, надо было стукнуться обо что-то твердое и широкое. Был первый рабочий день нового года.
«Погуля-я-л! — сочувственно сказал начальник. — Как это тебя угораздило?»
«Меня избили, — хрипло сказал вошедший. — Требую разобраться… Был у прокурора, велели сюда. Вот заявление».
«И заявление есть!»
Карасев принял тетрадный листок, разгладил и прочитал: «От Шумакова Андрея Андреевича. Прошу наказать лиц, которые пришли вечером, а я сидел на диване и смотрел телевизор, и они меня избили. Тогда я взял ружье, но у меня оказалось два патрона, я побежал к соседу занять патронов, а они уже уехали. И на улице меня ударили четыре раза. Теперь с таким лицом, которое они со мной сделали, я не могу быть на тракторе, и я ходил в больницу, чтобы дали освобождение. Так что надо приструнить их, а то они еще кого изобьют».
«И кто же эти варвары?» — Карасев не сдержал улыбки: он не очень поверил написанному.
«Били меня охотники. Их машину я еще утром заметил».
Начальник посерьезнел, покачал головой.
«Когда это было?»
«Под Новый год. Я смотрел телевизор…»
«Что смотрел, я уже уяснил».
«Ну так вот…»
«Не пойму тебя, Шумаков. — Начальник снова взглянул на заявление. — Не пойму: так вот просто пришли и избили и не сказали — за что? Как ты это рассудишь?»
«Они дорогу велели чистить», — вспомнил тракторист.
«Какую дорогу?»
«Из лесу которая. Ее завалили, а они пришли ко мне: „Иди давай чисти, а то в милицию увезем, Новый год там справишь“. И набросились…»
«А кто дорогу завалил?»
«Ванька завалил».
«Какой Ванька?»
«Это я так про Ваньку, поговорка такая. В общем, если проще: откуда я знаю».
«Перевод замечательный — „откуда я знаю“. Твой трактор где стоял?»
«У дома».
«Ах вот он где стоял! И больше в деревне трактористов нету?»
«Есть еще трактор у Мишки Ивакина».
«Ты спрашивал: может, он завалил?»
Тракторист обиделся, за вопросами он почувствовал недоверие к себе.
«Это вы спрашивайте, вы на то поставлены. Мне такие вопросы до лампочки».
Начальник скучливо взглянул на тракториста, отвернулся к окну. Отделение милиции находилось в глубине небольшого парка. Иней на деревьях, сверкающий снег, еще не истоптанный прохожими, благодать, покой, новый год наступил, с началом которого всегда хорошее настроение, ожидание лучших перемен, — тут занимайся кляузным делом, думай, кому поручить: работников в милиции раз-два и обчелся. Опять глянул с подозрением на тракториста. Морду набили. Наверно, за дело набили. А не прими заявление — пойдет писать куда и не придумаешь, вымотают проверками да запросами. Неладная должность, необходимая, а неладная.
«Конечно, спросим, — сказал Карасев, отвлекаясь от бесполезных размышлений. — Но разговор пока о тебе. Кто-нибудь хоть видел, как тебя избивали?»
«Я сидел один, смотрел телевизор».
«Ты, видать, сам не свой до телевизора. Значит, был у прокурора?»
«Только что оттуда. Велели подать заявление. Избивать трактористов — кто землю пахать будет!»
«Тебе так и сказали?»
«Точные слова!»
Карасев поверил: так и сказали. Прокурор Соколова была упряма, настойчива, коли велела подать заявление, легко не отступится.
«В больницу сразу пошел, вечером?»
«Не к кому было идти вечером. Новый год…»
«Так уж!.. — Хотел сказать: больница никогда не пустует, но посмотрел на мужика и устало заключил: — Хорошо. Только сам сообрази: людей мы этих найдем. А свидетели? Где твои свидетели? Как докажешь?»
«Вот мое свидетельство», — тронул тракторист оплывшее лицо.
«Свидетельство уважительное, — сказал начальник. — Иди, разберемся».
Как только тракторист ушел, Карасев позвонил в прокуратуру; подумал: может, все-таки сумеет отговориться, дело-то выеденного яйца не стоит. Да ничего у него не вышло, не дозвонился — начался обеденный перерыв. И самому Карасеву пора было перекусить. В этот день дома его не ждали: жена уехала с дочкой в глазную клинику — у девочки стало плохо со зрением…
В этом месте рассказа Ломовцева Павел Иванович не выдержал.
— Какая еще дочка? При чем она? — недоуменно спросил он.
— Вы не допускаете, что у начальника милиции, человека средних лет, может быть дочка? — ледяным тоном справился Ломовцев.
— Но клиника? Глаза?
Ломовцев оскорбительно передернулся.
— Ах вот как! Но разве мало нынче страдают глазами?
Павел Иванович безнадежно махнул рукой: этого черта не переспорить.
7
Рассказ Ломовцева (продолжение)
— Не знаю, бывал ли кто из вас в чайной… Там два зала. В большом, который выходит окнами на площадь, едят проезжающие шоферы, рабочие мастерских и прочие, кто или не знает, что есть еще чистая комната со своей раздевалкой, с крахмальными салфетками на столах, или не решается туда заходить, потому что в малом зале обедают люди, имеющие отношение к руководству районом.
