Имри слегка качнул головой, понимая, что Юфнаресс не лжет. Он говорил то, о чем думал, что волновало его, и просто не мог лгать.

— Ты любишь Эрмэ? — внезапно спросил Имрэн.

— Я там вырос, — тихо отозвался Антайи. — не знаю, люблю ли я Эрмэ, скорее нет, чем да, но... Эрмэ, ведь, не только Властители и привилегированная верхушка воинов.... Я вышел из самых низов, я раб по рождению, всего лишь раб. И знаешь, там, где я рос, было много всякого дурного и не очень, но там, где я рос, жила и любовь. Там, рядом со мной, жили люди, они ненавидели, любили, подчинялись и грезили о свободе. Они грезили о лишнем куске хлеба, но могли и отдать этот кусок тем, кто больше в нем нуждался. Я скажу тебе, мне настолько жаль этих людей, что я готов был растоптать и разрушить любой мир, если б только это помогло им. Но, теперь я вижу, что оно не поможет, а если что-то и изменится, так только то, что люди Лиги станут такими же рабами, как те, кто окружал меня. Жаль, Имри, я понял это слишком поздно. Здесь, на Софро. Но, ничего уже нельзя сделать, время ушло. И с этим придется смириться.

Имрэн пожал плечами. Юфнаресс верил в то, о чем говорил. В его душе смешивались любовь, отчаяние, безнадежность, он был искренен. И было нечто, легкое, как перезвон колокольцев, повисшее в воздухе, недоговоренность, за которой могла скрыться тайна.

— Расскажи мне о Шеби, — попросил юноша неожиданно, вскрывая тайну.

Юфнаресс взглянул удивленно, словно видел Имрэна впервые.

— Я читал твои мысли, — повторил свое признание тот, напоминая, — ведь ты думал о ней и мне казалось, будто, я ее вижу. Темное облако ее волос и движения полные совершенства. Расскажи, кто она?

— К чему?

— Ты любишь ее?

— Она — сестра Императора. С тем же успехом можно любить звезду, все равно она не упадет в ладони. Понимаешь?

Юфнаресс прикрыл глаза, чувствуя, что на глаза, помимо воли выступают слезы. «Ты любишь ее?, — задал он себе вопрос, и понял, что не может солгать, — Люблю, — подумал он, — люблю, как только можно любить, всем сердцем, всеми мыслями и душою. Нет того, что б я не отдал за эту любовь, за это безумие, за этот яд, что разъедает душу, что, причиняет только боль».

В этой любви не было надежды на взаимность, но он и не искал ее, довольный тем, что иногда может просто подойти к танцовщице, заговорить с нею, услышать ее голос, мягкий как бархат, нежный голос, увидеть ее глаза. И утонуть в них, и раствориться, потерять себя, забыв и радость, и разочарование, и боль, живя только этим, единственным моментом, как моментом истины, как глотком воздуха, последним вздохом.

— Шеби, — прошептал он, улыбнувшись, — это — мечта.

Подойдя к Имрэну, Юфнаресс заглянул в рыжие, солнечные глаза.

— Шеби — это мечта, — проговорил он, повторяя, — это самый сладкий сон, это тайна. Это самая совершенная женщина из всех, которых я когда-либо видел. Больше таких нет. Впрочем, ты, наверное, не поймешь, ты — мальчишка.

— Расскажи мне, — попросил Имри.

— Зачем?

— Расскажи, — вновь проговорил Имрэн, пожав плечами, — я хочу понять.

— Что?

— Кто она....

— Она — танцовщица.

Имрэн вновь улыбнулся, слегка качнул головой. На тонком лице отразилось сомнение и сарказм. «Мальчишка, — пронеслась мысль, зазвенела тонко, завибрировала в сознании, — ну, да... мальчишка». В глазах на миг засветилось лукавство, вспыхнуло солнечным огнем.

— Ну, да, — проговорил насмешливо, — просто танцовщица.

Юфнаресс качнул головой, словно пытаясь избавиться от наваждения, посмотрел на часы, медленно обвел комнату взглядом. Словно впервые заметил тихий говор стрелок часов, висевших на стене, затейливый орнамент ковра, улыбку в уголках губ фарфоровой статуэтки стоявшей на полке.

— Разве любви можно диктовать? — спросил, словно не понимая, что вокруг происходит. — Ты сам, когда-нибудь влюблялся, Имри? Или ты и впрямь только забавный мальчишка? Который спрашивает, не понимая того, что ему говорят.

Имрэн слегка вздохнул, прикрыл зарево в глазах длинными пушистыми ресницами. Он мог бы многое рассказать о любви, но предпочитал помолчать, просто оттого, что это знание не было его, личным. Эта память, живущая в нем, была унаследована от других. Это знание жило, как память о тех, кто были до него, как рассказ, которому нельзя не вторить.

«Любовь, — подумал он, — сила, которой ничто не способно противиться в этом мире. Сила, что движет мирами и атомами. Что построила всю эту жизнь. Которая способна все разрушить. Да, Юфнаресс, любви никто не в силах диктовать. Никто, ничто, и никогда. Ты прав, она сама диктует свои правила. И страшной силой наделен тот, кто наделен даром ... быть любимым».

Пригладив длинные огненные пряди, он облизнул пересохшие губы, посмотрев на Юфнаресса отметил, что тот прячет взгляд. А в сознании его стоял образ, словно живой, и Имрэн не смог не согласиться, что этот образ прекрасен как рассвет, как небо Софро, как сама жизнь. Этот образ рождал надежду, светил издалека как звезда.

— Она любит тебя? — спросил он вновь.

— Не знаю, — ответил Юфнаресс грустно, — она не говорит ни с кем о любви. А посмотреть, так ко многим относится так, словно любит. Но кто знает? Кто может сказать точно, кроме нее? И разве значат хоть что-то слова?

Имри тихонечко наклонил голову, словно соглашаясь. Глядя на Юфнаресса, в какой-то миг отметил, что нет никакого раздражения, нет злости, которая могла бы быть. Отчего-то в душе родилось не раздражение, а сожаление, и сочувствие этому человеку, запутавшемуся, пытающемуся найти выход, слегка смешному.

— Я не хочу о ней говорить, — проговорил Юфнаресс, — понимаешь, это мое, личное.

Имри слегка улыбнулся.

— Ты когда-нибудь любил? — вновь спросил Юфнаресс. Имрэн отрицательно качнул головой.

— Нет. Со мной такого пока не случалось. Но я знаю, что такое любовь.

— Откуда? Если ты не любил...

— Я могу понять, — отозвался Имрэн эхом, — могу почувствовать, если кто-то рядом влюблен. Знаешь, мне чужие чувства почти что свои, они не намного слабее, чем, собственно, мои. Они так же принадлежат и мне, они лишь чуть, как бы это объяснить, отстраненнее.... Нет, не знаю, как объяснить, но просто иногда, представь, — есть ты, но человек, который рядом — это тоже ты, почти ты, ведь ты можешь увидеть мир его глазами. Хоть, конечно, это совсем другая личность.

Юфнаресс недоверчиво покачал головой.

— Ты странный, Имри, — проговорил он, — тебя не понять. Сенатор-то знает о твоих чудачествах? Или для него это тайна за семью печатями?

— Он знает.

— И как?

— Он понимает. Потому, что это не чудачества. Он просто смирился, что я вот такой, немного другой, странный, как ты сказал. К тому же, я не всем рассказываю, как я вижу и как я чувствую, и что для меня открыты чужие мысли.

— И к чему тебе это?

Имри подошел к секретарю, заглянул в его глаза, темные, как ночное небо Софро. Посмотрел и молча пожал плечами. В глазах Антайи можно было увидеть много чего, оттенки мыслей, обрывки чувств.

Они окружали секретаря сенатора, подобно темному, мечущемуся облаку, и только ненависти не было, ни в глазах, ни в мыслях, ни в чувствах. Не было ненависти, не было злобы, не было того, что могло бы заставить Имрэна отпрянуть и отойти, и больше не пытаться заглядывать в душу этого человека.

— Знаешь, — тихо проговорил Имрэн, — ты не обычный эрмиец. Я видел эрмийцев. Скажи, когда ты шел к власти, что заставило тебя остановиться, оглядеться? Задуматься о себе и своих желаниях? Ведь не просто же так они, эти мысли и чувства возникли? Ведь не просто так.

— А если и просто так? — отозвался Юфнаресс.

Имри слегка улыбнулся, словно прикрывая улыбкой ответ.

— Знаешь, Легенды правы, когда говорят, что у Аюми было самое совершенное оружие на свете, — проговорил он, не отводя от Юфнаресса взгляда янтарных глаз. — Хоть это оружие было создано не ими.

— А кем же тогда? — как-то равнодушно спросил Антайи, словно без интереса, а по обязанности.