Он вновь вздохнул и коснулся кончиками пальцев лица мятежника, провёл рукой по волосам, потрепал короткие пряди. Даже здесь, на Рэне все считали Ордо рэанином, разве что Вероэс знал правду. Но Вероэс умел молчать. Покачав головой, вельможа поднялся на ноги, налил вина в свой бокал. Хотелось напиться, хотелось забытья и покоя.

Он выпил вино одним глотком и вернулся к Ордо. Глядя на отметины времени на лице пилота, подумал, как несправедлива, бывает, судьба. Впрочем, что ей до справедливости? А еще вспомнился вечер, маленький корабль, уходивший в разгон, поразительное ощущение безопасности и покоя.

Контрабандисты, своеобразный, полудикий, безбашенный народ, они, после Эрмэ казались своими. Почти родными, добрыми, милыми братьями. Их грубоватый юмор только ободрял. Глядя на их сочувствующие лица, становилось понятным, что рабство на Эрмэ позади, что можно забыть все как сон. И насмешки Локиты — изысканные, тонкие, колющие иглами, и не терпящие возражений приказы Императора.

И Шеби, исцеляющую силу ее точеных, словно говорящих рук, ее отстраненную нежность, взгляд поразительных, синих глаз, в которых он тонул, забывая обо всем.

Если б не эти глаза, не ее низковатый, нежный голос, облако волос, от которых исходил дурманящий аромат, не ее умение заставить отстранится от боли и страха он бы погиб там, на Эрмэ. Эта женщина непонятным образом дарила надежду, стоило лишь с ней встретиться, хватало улыбки, движения, короткого жеста, знания о том, что она где-то рядом. Может быть, только благодаря ей, он не сошел с ума.

Он не хотел ее забывать, не хотел оставлять ее. Но она лишь отстранено покачала головой, когда он заикнулся, что она могла бы бежать с ним. Коснувшись кончиками пальцев его губ, заставляя молчать, приподнявшись на кончики пальцев, танцовщица заглянула в его глаза, и как обычно, в такие моменты вселенная словно вздрогнула, а время замедлило ход.

Ее глаза, как два океана, на поверхности которых играли солнечные блики, завораживали. Хотелось утонуть в этих глазах, раствориться в них, и странная иллюзия возникала, когда он смотрел в них. Казалось, что она чувствует его мысли, впитывает их, и два разума, соприкасаясь, превращаются в один. Заглянув в ее глаза, он уже не мог спорить, не мог противоречить, не мог уговаривать ее. Этот взгляд расставил все точки.

— Иди один, — проговорила она, — и ни о чем не жалей.

Хотелось обнять ее хрупкие плечи, погладить буйные локоны, но, как всегда, он это сделать не посмел, что-то мешало. Что-то останавливало, и мечты так и оставались мечтами.

— Шеби, — прошептал он, и имя оставило на губах сладость меда, горечь полыни.

Она слегка пожала плечами, словно качнула волна. Её жесты, движения были полны гармонии, ее движения завораживали, останавливали взгляд, от их созерцания невозможно было оторваться. Она была похожа на одно из совершенных творений Аюми, в ней чувствовалась та же сила. То же тепло и то же, на грани возможного, совершенство, она так же рождала в сердце грусть и надежду.

Он смотрел на неё, пытаясь навсегда запечатлеть ее облик, запечатлеть изумительно — прекрасное лицо, широкое, округлое, с огромными глазами, спрятанными за густыми длинными ресницами, с высокими скулами и капризным ртом, точеные руки, хрупкие плечи, талию тонкую, как у ребенка, и высокую грудь и округлые бедра, тонкие щиколотки и маленькие ступни. А еще перезвон колокольцев, которые она носила в серьгах, на поясе, в браслетах. И запах меда, исходивший от кожи, что казалась одновременно темной и золотой, и горечь полыни. И ощущение бездонности ее глаз.

Было плохо, было тяжело знать, что она осталась там, на Эрмэ, в проклятом, жестоком, подлом мире. Но не только это отравило радость возвращения. Была еще причина, он невольно стиснул руки в кулаки, вспомнив.

Кто-то из контрабандистов, подойдя к нему, коснулся плеча, протянул кружку с элем.

— Выпей, полегчает, — произнес чей-то голос рядом с ним.

Он молча взял кружку, но пить не стал, повертел в руках, словно не понимая, что это и отставил в сторону. Он не замечал ничего вокруг, мысли и чувства еще не оттаяли, мысленно он вновь и вновь возвращался назад, на Эрмэ, память об императорском дворце давила, заставляя жалеть о поступках, приведших туда. Контрабандист легонько похлопал его по плечу.

— Пойдем, — проговорил он, — я тебе что-то покажу.

Мужчина поднял вверх взгляд светлых серых глаз, посмотрел удивленно, словно не веря.

— Что?

— Идем.

Он поднялся, чувствуя, что ноги наливаются тяжестью свинца, тело было ватным, словно чужим. Кто-то сочувственно посмотрел ему вслед. Провожатый подал руку, помогая идти.

— Ничего, — проговорил контрабандист, — такое бывает. Это как ломка, но это пройдет...

Он провел мужчину в небольшую каюту, маленькую, тесную, с узкой койкой, жестко закрепленной у стены. Лампа, вмонтированная над изголовьем, давала немного света, но здесь, в этом маленьком помещении его хватало.

— Посиди, — предложил провожатый, — а я сейчас приду.

Контрабандист ушел, прогремели башмаки, словно подкованные железом, потом все стихло, и было слышно лишь то, как мурлычет, будто довольный кот, основной маршевый двигатель. Он присел на кровать, уронил руки на голову, и вспомнилась фраза, слышанная лишь однажды. Говорили Император и Локита. Локита не спорила, не брызгала ядом, не сочила медом, и голос ее, приятный женский голос от этого звучал, как голос робота или куклы.

— Нельзя его выпускать, — проговорила она сдержанно и рассудительно, — нельзя его выпускать в Лигу, если он вернется, то все наши планы будут разрушены....

— Нет, Локи, — усмехнулся Император, — пусть идет. Но идет один. И тогда ничего не случится. Он не дойдет. Он привык к Эрмэ, он привыкал медленно, но он привык, ему не выжить в Лиге. Отсутствие давления — то же давление, но изнутри. Его память, его привычка погубят его. И нечего боятся. Вернись он в Лигу — он покойник, он — труп.

«Отсутствие давления — то же давление». — вспомнил он и сжал руками виски. По всему выходило, что Император знал, о чем говорит. Он привык выживать там, на Эрмэ, а теперь, едва ее покинув, чувствовал, что стержень, который существовал, несмотря на сильнейшее моральное давление там, на Эрмэ, здесь, сейчас начинает крошиться. Он не знал куда идти, что делать. Он не понимал, зачем все и почему. Не было ответов, не было желания думать. Остались только эмоции — бешеный шквал, грозивший захлестнуть рассудок. Мучила горечь потерь, изводила тоска, точили сомнения.

«Ну и к чему? — спросил он себя, — к чему ты ринулся на Эрмэ, чувствуя, и не только чувствуя, а зная, что это — ловушка? Ведь ты был предупрежден? Из-за того, что ловушка эта была из тех, в которые женщины извечно ловят мужчин? Но к чему это, ведь ты, как и пришёл, уходишь один?»

Он вновь сжал руки в кулаки, пытаясь удержать соленую влагу, подступившую к глазам, с детства твердо усвоив, что мужчины не плачут, он и сейчас пытался сдержать их. Понимая умом, что возможно, слезы принесли бы облегчение, которое так необходимо, он ничего не мог поделать с привычками. Он не слышал звука шагов, и очнулся от прикосновения маленькой ладони к своей щеке.

Снизу вверх, доверчиво, открыто на него смотрел мальчишка, худенький, жилистый, темноволосый. Черные глаза с желтыми точками, казавшимися золотыми искрами, лучились, сияя, на губах играла улыбка, добрая, ничего общего не имевшая с обычным эрмийским оскалом, от которого мурашки бежали по спине.

А он смотрел на мальчишку, недоверчиво, словно не понимая, откуда тот взялся на этом маленьком кораблике контрабандистов, как сюда попал. Каким образом, какая сила перенесла его сюда из императорского дворца.

Он узнавал его черты, его глаза, его улыбку, хоть до этого видел его едва лишь пару раз. И то, благодаря Шеби, ее заступничеству, ее словам, которые сказанные негромко доставали ушей Императора, заглушая советы Локиты. «Шеби», — подумал он с нежностью, понимая, что это — ее заслуга, ее решение, ее помощь. «И ни о чем не жалей», — вспомнил он, пронизанные теплом ее слова. Тихо вздохнув, почувствовал, что осколок льда, сжавший сердце, стал таять, даря успокоение и тепло.