Но одно было общим и неоспоримым. Его не любили, его старались обходить стороной, понимая, что ни лесть, не раболепство не помогут тем, кого он невзлюбил, что он обходится не чужими советами, а собственными рассуждениями и выводами. И, что для собственного блага, при возможности, лучше держаться дальше, чем ближе. И не лезть в его дела. Ни в коем случае, не лезть в его дела.

Его это почти устраивало. Устраивало тогда, до тех пор, пока, порой, как блажь, на душу не снисходила тоска. До тех пор, пока это одиночество, в окружении людей, не становилось невыносимым.

Одиночество подтачивало силы. Тоскливое настроение мешало работать и жить. И не было возможности вырваться из душащих его стен, словно жил он не в уюте и неге собственного дома, а в стылых, сырых подвалах форта Файми. Вот и сейчас внезапно нахлынуло состояние, от которого хотелось выть волком.

Глядя на огонь, пляшущий в камине, Да-Деган внезапно вспомнил... Вечер и сумерки, плывущие за окном. Огонь, лижущий угли. Мальчишек, что притихли, слушая его рассказы. Озорную девчонку с рыжими косами, смотрящую в его глаза внимательно и грустно.

Было жаль, что все прошло, прошло, словно никогда не было этих тихих, спокойных вечеров, размеренной жизни, уверенности, в том, что новый день не принесет тоски и боли и сомнений. Таких сомнений.

«Время не ходит вспять, — напомнил он себе, глядя за окно, — прошлого не изменить. В нашей воле забыть или помнить, или, может быть, придумать себе иное прошлое. Но нам не дано менять прошлого, нам дано только воплощать грядущее. А переписать прошлое заново — не в нашей власти».

Он осторожно поскреб ногтем по стеклу, заставив себя улыбнуться.

За окном, на глади пруда, подсвеченной ярким фонарями в виде водяных цветов, покачивались лебеди. Ветер доносил из сада аромат роз, запахи жасмина, орхидей; благоухание цветочной симфонии делало воздух живым, духмяным, кружило голову.

За окном не осталось искореженных жаром остовов деревьев, как скелетов, тянущих вверх руки, не осталось потрескавшихся от жара плит. Черный зуб бывшего пожарища вновь сиял белизной и манил обещанием сказки. Не хватало только мелодии.

Мужчина, улыбнувшись, прикрыл глаза. Когда-то в этих стенах раздавались звуки музыки. Хозяин, навещая изредка свой дом, предпочитая все свободные дни проводить здесь, на Рэне, наполнял его стены переборами струн, и звуками чистого, теплого голоса, выпускающего на волю так легко и просто и мольбы и богохульства, слова нежности и непристойности.

Он играл, он дразнил, он интриговал, смеялся и колол, играя как бриллиант в свете свечей. Ареттар. Это имя значило так много.

Отойдя от окна, вельможа подошел к сейфу, достав аволу с нижней полки. Она покоилась там, укрытая тонкой тканью, лежала спрятанная от солнечного света и его взгляда. Но сегодня он не мог игнорировать желания, что звало взять ее в руки, желания, что, живя в кончиках пальцев, зажигало их внутренним жаром.

Улыбнувшись, он посмотрел на искусно вырезанную женскую головку на грифе. У этой аволы было свое лицо, немного капризное, немного смешливое, отчасти грустное. Машинально подстроив струны, мужчина наполнил комнату звенящим перебором, звуками, рождающими волшебство. Играл долго, присев на подоконник, смотря в сад, в ночь, на огни Архипелага за окном. Не в силах отложить в сторону инструмент.

Авола пела. И голос ее, послушный движениям его рук, звучал то тихо и страстно, то весело и звонко. Звуки струн, которых касались его пальцы, словно сами выговаривали слова, слова мерещились в напеве аволы, и казалось, что где-то рядом тихо, вторя мелодии, поет человек.

Авола пела о любви и о разлуках, о счастье, и страданьях, о том, что у всего в этом мире есть оборотная сторона. И о том, что в этих переходах проходит жизнь.

Авола пела, послушная его воспоминаниям и чувствам. Авола пела. А он молчал.

Скрипнула дверь, заставив прервать игру. Он отложил аволу и обернулся. На пороге стоял мальчишка, смотрел любопытными, сияющими глазами, смотрел завороженный. И мужчина вздохнул.

— Что тебе нужно? — спросил холодно и высокомерно, уколов взглядом серых глаз.

Мальчишка смутился, узнав хозяина, а он вновь вздохнул, попытавшись скрыть этот вздох. И изгнать жалость. Мальчишка был худ, словно месяц не видел пищи. Да-Деган узнал его, он сам, лично, увидев это заморенное существо, с неделю назад, определил того на кухню. Посмотрев на выступающие ключицы и худую шею, покачал головой.

— Иди отсюда, — проговорил тише и, смягчая тон голоса, — иди. Если тебя увидит Янай или Агассион, то не миновать тебе плетки. Я, так и быть, забуду.

Мальчишка согласно кивнул, словно делал одолжение, вышел, осторожно прикрыв за собой дверь, прошуршал в коридоре мышкой.

Да-Деган тихонечко рассмеялся, посмотрев на аволу, укутал ее тканью, положил назад в сейф. Вернувшись к столу, отхлебнул глоток остывшего кофе, поморщился.

Нехотя, заставив себя, придвинул папку, просматривая финансовые ведомости и отчеты о проведенных операциях. Среди них не было больше ничего такого, что могло б заинтересовать его, остановить взгляд.

«Ками-Еиль-Ергу, — прошептал он упрямо, — тройная на периферии, вдали от накатанных, кем бы то ни было, трасс. Район сложный для пилотажа и считавшийся многие годы бесперспективным. Место, где Ордо что-то нашел, потеряв на этом корабль и большую часть экипажа. Где последующие три экспедиции ничего не нашли».

Он пригладил топорщившиеся волосы на макушке, посмотрел за окно, где на темном бархате небес сияли звезды. Где-то там, среди них, скрытые расстояниями, светили три звезды загадочной системы. Вздохнув, вельможа покачал головой. Так ничего и не надумав, отправился спать, надеясь, что утро, по пословице откажется вечера мудренее.

Но, стоило лишь коснуться головой подушек, как отчетливое, пришло ощущение, что уснуть не удастся. Не давало спать какое-то волнение, как предчувствие чего-то. Лежа в кровати, он вспоминал свой последний визит на Эрмэ.

За последние полтора года он бывал там с десяток раз, как-то легко и незаметно вписавшись в ряды приближенных и знати.

На Эрмэ зрела смута. Он чувствовал это, в воздухе витал дух перемен, и он лишь поражался тому, как не чувствует этого повелитель, Хозяин Эрмэ. А, может, тот и чувствовал. Но не станешь же, подозревая всех и каждого, сносить все головы сразу — ведь это абсурд. Кто-то да должен остаться. Хотя б для того, что б было, чью голову снести потом — для острастки.

На Эрмэ зрела смута. Император слишком долго занимал свой трон. Сменились поколения, а он, молодой, сильный, хитрый, все еще не собирался добровольно отдать власть. Впрочем, кто из Властителей сделал бы это добровольно? Власть всегда приходится вырывать из рук, даром она не достается. И было не так уж и мало тех, кто б вырвал эту власть, зазевайся Хозяин лишь на миг, на лишнюю минуточку.

Он вспомнил Юфнаресса, его неслыханную наглость. Его дерзость, похожую не на дерзость раба. Его высокомерный ответ Императору. И гнев Императора. Пришедшее чуть позже известие о смерти Локиты.

Да-Деган задумчиво покачал головой. Он не жалел ее. Это существо не вызывало в нем жалости. Леди сама сунулась в капкан. Никто не заставлял ее плести интриги. Но было понятно, что, уничтожив ее, Император лишь ускорит вторжение. Иначе быть не могло.

Другое воспоминание вызывало смятение. Шеби. Непостижимая, невероятная женщина. Сестра Императора, что совсем не походила на эрмийку. В ней было нечто абсолютно чуждое этому грубому, жестокому миру, что ее выделяло из толпы.

Она была совершенством, подобным лучу света в полном мраке. Она кружила головы и опьяняла. Она была подобна цветку, чей аромат хотелось почувствовать всем. И Император не смог этого не отметить, не оценить. Правда, и тут не обошлось без подсказки Локиты.

Вздохнув, Да-Деган, словно не желая верить, скорбно и горько покачал головой. Ей, разумеется, сказали раньше, чем Император сумел решиться. Ей, разумеется, не могли не сказать. Ей, разумеется, предложили трон и власть, ожидая лишь слов согласия. Слов, которых она никогда не смогла бы сказать.