Он ждал этого, ждал, памятуя привычки эрмийцев, и потому успел поставить блок, поймать ее руку. Она ударила его другой, свободной от захвата и оружия. Ударила так, что у него искры из глаз посыпались. Мужчина выпустил ее, так и не сумев вырвать ножа, опасного жала.

Восстанавливать дыхание пришлось на ходу, отступив; он пытался держать дистанцию, попутно глядя, как бы она не применила еще какого-нибудь трюка. Чувствуя, как пот выступает на теле от опасных этих танцев.

Он вновь уклонился, чувствуя, что слабеет, что сил почти не осталось, что вчера, в начале этой безумной гонки было потрачено много сил, а она свежа, и к бою привычна.

«Без паники», — заметил он себе, — чувствуя как, уходя от ее удара, чуть замешкался, и нож рассек ткань рубашки, едва не коснувшись тела. Едва. На какую-то долю миллиметра. «Без паники, — повторил он, — да, это эрмийка, это воин. Но нельзя сдаваться. Ты не должен. Ты не имеешь права. Кто-то другой — да. Но не ты».

Девчонка словно прочитала его мысли и рассмеялась издевательски, зло. Перекинула нож из руки в руку, пытаясь обмануть его ложным выпадом, но он помнил одно маленькое правило, и, потому не спускал взгляда не с руки, а с оружия. И ударил ее по руке, державшей нож, ударил, чувствуя, что в душе нет ни жалости, ни сомнений. Они ушли, оставив рассудок в покое, отдав его инстинктам, памяти движений, знанию приемов борьбы.

Эрмийка вцепилась в его руку, словно прилипла. Он успел заметить, что последним ударом ему удалось выбить нож, его сияющее жало. Этот факт давал хоть какую-то надежду. А девчонка сделала подсечку, умело и ловко, он, падая, увлек ее за собой, уронил на землю.

Она укусила его, больно, до крови, и он не остался в долгу, понимая, что все средства хороши, теперь, когда необходимо просто выжить.

Катаясь по земле, с переменным успехом, оказываясь, то внизу, то наверху, он пытался не позволить ей убить себя, понимая так же и то, что убить ее ему, практически, не под силу.

Они, двое, катались по земле, ворча, урча, дыша прерывисто и часто, вкладывая в каждое движение все силы, прилагая все усилия, она — что б выполнить приказ, он — что бы выжить.

А потом он услышал звук шагов бегущих людей, женский визг, шорох шагов по траве. Эрмийка вывернулась у него из рук, вскочила на ноги, он — за ней следом, и некто третий попытался обрушиться на них, но девчонка была проворней и, отчего-то не став принимать брошенный ей вызов, бросилась наутек.

Прислонившись к дереву спиной, сенатор смотрел ей вслед зачарованный легкостью этого бега. Она бежала легко и красиво, словно скользя, быстро, словно за ее спиной росли крылья, бежала, едва касаясь ногами земли, бежала не оборачиваясь. Он молча поймал за руку человека пришедшего на помощь.

— Бесполезно, — проговорил, чувствуя, что едва шевелит губами. Силы были высосаны до дна, — не догонишь.

Эдуэ посмотрел на него удивленно, словно впервые видя. А сенатор так же, молча и устало опустился по стволу, словно стек, вниз, уронил руки, откинул голову, прислонив ее к стволу. Улыбнулся устало половинкой рта, посмотрел с иронией. Эдуэ, все так же, не говоря ни слова, окинул взглядом маленькую поляну, задумчиво почесал подбородок.

— Ничего, — успокоил сенатор, чувствуя, как тот исследует взглядом царапины и синяки, на физиономии сенатора, — это — не смертельно.

— Кто это? — спросил рэанин, кинув взгляд на удаляющуюся фигурку.

— Это — маленькая неприятность, — усмехнулся сенатор, — да, подбери нож, тут где-то в кустах валяются еще иглы, наверняка, с каким-нибудь ядом, их подбери тоже. И помоги мне встать, эта бестия меня изрядно вымотала.

Он посмотрел на осторожно приблизившуюся женщину в форме исследовательского центра и заставил себя улыбнуться теплее.

— Доброе утро, Исси, — проговорил с долей здоровой иронии, — вот я и прибыл.

Увидев за ее спиной пару человек со знаками службы безопасности вдруг, неожиданно, хрипло рассмеялся.

Тишина, в тишине только шум дыхания. Шум дыхания и шелест шагов. Звезды светят с небес, как когда-то светили тысячам поколений до него. Воздух мерзлый, холодный. Особенно ночью. Днем пекло, днем зной, вечер терпим, но ночь несет зверский холод. Особенно когда ветер доносит дыхание ледяных пустошей на вершинах Аммэ Гербети.

Он шел, понимая, что другого пути нет, что иначе нельзя. Имперская бестия все ж задела его, наградила малой толикой яда, что уже несся в крови. Он слишком поздно заметил это. И другого пути не было, впрочем, как и другого способа выжить. Выжить?

Он шел, не позволяя себе остановиться и отдохнуть. Достаточно того, что он позволил Эдуэ подвести себя до отрогов. До того места, откуда начиналась тропа. Дальше он должен был идти один, сам. Идти, преодолевая преграды. Другого пути не было. И другого способа. Он шел, прекрасно понимая, чувствуя, что его не оставят в покое.

Он шел, спеша, повинуясь знанию, что само рождалось в душе. Нужно было только слушать то, что рождалось внутри. Это чувство, как компас, подсказывало, куда поставить ногу, в какую сторону повернуть, где спешить, а где идти медленно. Он шел, чувствуя, что там, за спиной, не так и далеко, где-то там, в начале тропы по его следу идут. Двое. Идут, что б настигнуть, а, настигши убить. И что этим двоим, путь, преодоленный им за день, не в тягость, и что они нагонят его, непременно нагонят. К рассвету. Или чуть позднее. Но на это рассчитывать не приходится. И есть, что есть. Время до рассвета. Не более того.

Сенатор только покачал головой. Поделись он своими планами, хоть с кем-то, и его назвали бы безумцем. Сумасшедшим. Мечтателем. Никто не смог бы понять. Даже Альбенар. Даже Исси, разве что Имрэн, не стал бы смеяться. И потому он никому ничего не сказал.

Мужчина шел, не чувствуя усталости. Ее удалось обмануть, заглушить коротким сном и душем, десятком минут полного, ничем не нарушаемого покоя. Он знал, что она вернется, напомнит о себе, к утру. Но это было уже неважно. Все равно судьба и яд отмерили ему времени лишь до рассвета. И, значит, он должен был успеть. Он шел быстро, легко. Сейчас. А до будущего еще надо было дожить.

Посмотрев на нагромождение скал, теснившихся вокруг, он неожиданно вспомнил....

Ночь, бисер звезд над головой, костер разгоняющий плотный мрак. У костра сидела Лиит, ее глаза сияли отражениями искр, сцепленные кисти рук покоились на коленях, подтянутых к груди. Подбородок покоился на пальцах, она молчала, словно зачарованная игрой огня.

Он иногда смотрел в ее сторону, хоть внимательно вслушивался в разговор. У костра, чуть в отдалении, сидели люди. Немногословные, но любопытство таилось и в их, темных, непроницаемых, равнодушно — обманчивых взглядах. Люди, пли, ели, тихо перебрасывались короткими фразами.

Многие смотрели на Лиит, оглядывая жадно. Даже одетая в платье из грубой ткани, похожей на дерюгу, скрывавшее контуры тела, и платок, надвинутый на самые брови, она казалась прекрасной королевой, так прекрасна и лучезарно была красота ее лица с тонкими чертами. Многие после этого бросали недоуменный взгляд на него, пытаясь понять, что ж такого эта женщина нашла в невысоком, нищем оборванце, путешествующем, не имея гроша за душой. У которого всех достоинств — только темные, блестящие глаза, бешеные глаза, выдающие дикий норов и гордость, не присущую оборванцам.

Он, рассекая мрак, подошел к ней, присел рядом. Лиит одарила его взглядом, от которого словно огнем опалило сердце, положила голову на его плечо, посмотрела вверх, на звезды. Он сжал тонкую ладонь своей, на мгновение, задержав ее пальцы в своих, погладил ее, тихо, незаметно, и вздохнул.

Ему не нравился караван, не нравились взгляды, которыми их кололи, не нравились речи, слова. Она же этого всего, словно и не замечала. Но он знал, что ей тяжелее. Он знал, как уже столкнулся с тем, что вольно или невольно, но она не может не читать чужие мысли и чувства, не облаченные в слова настроения и подозрения. Так получилось, что на некоторое время их дороги были едины. И лучшим решением вначале казалось примкнуть к каравану. Он сам настоял на том.