Семейная жизнь оказалась замечательной, Вера даже не ожидала, что настолько. Во всех смыслах, начиная с того, о чем можно рассказывать, и заканчивая тем, о чем не то что рассказывать, а даже думать стыдно. Хотя почему стыдно, если делаешь это со своим законным, венчанным мужем? Но все равно, вспоминая днем о том, что было ночью, или думая о том, что будет следующей ночью, Вера чувствовала, как у нее начинают гореть уши. Она в какой-то мере была подготовлена к браку. Читала фривольные французские романы, наслушалась кое-чего от более опытных (или хотевших казаться таковыми) подружек, да и маман накануне свадьбы, смущаясь и запинаясь через слово, пыталась поведать Вере о том, что представляет собой исполнение супружеского долга. Но Вера и вообразить не могла, что это так восхитительно, так упоительно, так замечательно. Каждую ночь она по нескольку раз умирала приятнейшей из смертей и возрождалась к жизни. И какой зануда придумал назвать это восхитительнейшее из занятий «исполнением долга», удивлялась Вера. Это надо было назвать супружеской радостью! Сладостью! Вкушением сладости супружества, только так и никак иначе!
Привыкание к Клаше с Ульяной было не столь радостным. Обе поначалу захотели взять верх над молодой хозяйкой, не иначе как сочли, что она ничего не понимает в хозяйственных делах. Это Вера-то, на плечи которой после смерти отца легла большая часть хозяйственных забот, не понимала? Как бы не так! Она просто не любила афишировать эту сторону своей жизни. Какой смысл докладывать всем, что после смерти отца жизнь из небогатой превратилась в откровенно бедную, что мать часто болела, а бабушка с таким усердием принялась искать себе вечного спасения, что на земные дела совсем не обращала внимания? Так вот и держались – стараниями Веры и заботами тети Лены, ежемесячно, по-родственному, помогавшей деньгами.
В понедельник после свадьбы Вере было не до хозяйства. Во вторник тоже. В среду она кое-что подметила, но на первый раз смолчала. В четверг сделала прислуге замечания, которые были выслушаны без должного почтения, а скорее даже с возмущением. Можно было «расставить знаки препинания», как выражался отец, и в четверг, но Вера решила подождать до пятницы, вдруг дойдет до людей. Не дошло. В пятницу утром Вера прошлась с Клашей по всем шести комнатам, указала ей все огрехи, допущенные во время уборки, и потребовала их немедленного устранения, пригрозив оштрафовать на три рубля в случае повторного проявления нерадивости. Владимир смеялся и назвал Веру «Наполеоном». Да хоть Аттилой назови, лишь бы прислуга слушалась.
Вернувшейся с провизией Ульяне Вера учинила строгий разбор. Перебрала все покупки, указала на недостатки (карп ощутимо подванивал, не иначе как задешево купила) и обнаружила столь доскональное знание цен, что Ульяна, не сходя с места, покаялась и даже вернула «сэкономленные», как она называла краденое, деньги – два рубля семьдесят две копейки.
– Бес попутал! – причитала она. – Сорок лет честно прожила и вот оскоромилась. Простите меня, Вера Васильевна, дуру грешную!
В субботу утром квартира сияла такой чистотой, что хоть архиерея в ней сели, провизия оказалась наисвежайшей, отличного качества и была куплена за настоящую цену. Вдобавок на кухне перестало постоянно что-то подгорать, а дверные петли, для смазки которых Клаша по своему почину пригласила дворника Егора, перестали скрипеть. Егор, по словам Клаши, имел к ней «антирес», которого она совершенно не разделяла, и потому оказывал ей разные мелкие услуги бесплатно, в надежде, что рано или поздно Клаша смягчится.
– Вот ты у меня какая! – восхищался Владимир. – Я-то думал, что клад нашел, а оказалось, что целых три.
Так и пролетела неделя – в любви, хлопотах и визитах. С визитами выезжали каждый день. Молодоженам положено как можно чаще бывать в обществе. Глупое на самом деле правило, не иначе как какой-то холостяк его придумал. Молодоженам надо как можно больше времени проводить друг с другом, считала Вера. Привыкать, узнавать, открывать, наслаждаться. А общество может и подождать, за время свадебного обеда так наобщалась, что потом неделю никого, кроме мужа, видеть не хотелось.
Алексей пришел в субботу, отобедать по-родственному. Держался как обычно, таинственных знаков не делал, намеков не подавал. Дождался, когда Владимир выйдет, быстро достал из кармана конверт из плотной желтой бумаги и положил перед Верой. Вера, недолго думая, спрятала конверт под скатерть. Алексей улыбнулся и покачал головой. Вера уже поняла, что сваляла дурака – конверт было видно под скатертью. А вдруг еще вино или чай прольется на это место? Но перепрятывать было уже поздно, вернулся Владимир. Поэтому Вера поспешила бросить на то место, где лежал конверт, салфетку и немного волновалась, когда Владимир наливал в ее бокал мускат-люнель.
Когда братья ушли в кабинет к Владимиру курить сигары, Вера перепрятала конверт в книгу «Le Rouge et le Noir»[12], которую перечитывала на досуге. Алексей вернулся первым и быстро, пока не пришел Владимир, проговорил Вере:
– Там фотография и перечень мест, где он бывает. С примечаниями. Как устроить знакомство, придумайте сами. Детали обсудим позже, время у нас есть. Он должен приехать на Троицу. Пробудет в Москве неделю, уедет ненадолго и снова вернется. Сведения верные. Только помните, что знакомить вас некому, придется действовать самой. Чем меньше людей, тем меньше огласки.
Мог бы и не говорить такие банальности. Вера все прекрасно понимала. Знакомить ее со Спаннокки некому, потому что любое знакомство через кого-то может выглядеть преднамеренным и способно насторожить или вызвать недоверие. Ясно, что придется действовать самой. Мелькать поблизости и ожидать, чтобы Спаннокки обратил на нее внимание. А как же еще?
Вскоре Алексей ушел, не сказав больше ни слова о деле. Веру так и разбирало любопытство. Хотелось уединиться и скорее вскрыть конверт, но она благоразумно отложила ознакомление с его содержимым до позднего вечера. Днем надолго уединиться не получится – или Владимир нарушит уединение, или Клаша с очередным вопросом явится. Лучше потом, да и в гости пора было собираться. Сегодня ужинали у присяжного поверенного Лежнева, приятеля Владимира. Вернувшись домой, долго болтали, не наговорились за день, потом долго любились, и только во втором часу ночи, когда Владимир заснул крепким сном, Вера выскользнула из спальни в столовую, зажгла свечу, достала из своего импровизированного тайника конверт, вскрыла его булавкой и стала знакомиться с его содержимым.
Первым делом рассмотрела единственную вложенную в конверт фотографическую карточку. На ней был изображен брюнет средних лет и довольно приятной наружности. Коротко подстриженные волосы, умный взгляд (сразу видно, что не Солдафон Казармыч какой-нибудь), усы щеточкой, волевой подбородок. Нос слегка длинноват, но не сильно. Впрочем, итальянцу положено быть носатым, нация такая. Рассмотрев карточку и так и сяк, разве что только вверх ногами не поворачивала, Вера признала Спаннокки симпатичным. Порадовалась этому приятному обстоятельству, отложила фотографию, достала свернутые вчетверо листы, развернула и приступила к чтению.
Листов было два, оба они были напечатаны на машинке, а не написаны от руки. Вера решила, что так, наверное, надо для конспирации. Опять же и карточка не подписана, и конверт не надписан. Листы содержали перечень мест, открывавшийся гостиницей «Лейпциг» на Кузнецком Мосту и заканчивавшийся рестораном Крынкина на Воробьевых горах. Вера без труда догадалась, что здесь перечислены те места, в которых бывает Спаннокки. Удивилась немного тому, что австрийский военный атташе останавливается в «Лейпциге» (других гостиниц в перечне не было), а не в «Метрополе» или, скажем, в «Национале». Немного поразмыслив над этим обстоятельством, Вера решила, что в «Лейпциге» Спаннокки, должно быть, удобнее обтяпывать свои неблаговидные делишки.
Вера уже начала было составлять в уме план знакомства, но тут веки ее начали наливаться свинцовой тяжестью, а мысли стали путаться. Пришлось срочно возвращаться в спальню, а то так и уснуть за столом недолго. Конверт Вера не стала возвращать в книгу, а положила в шкатулку для рукоделия, которая хранилась здесь же в комоде. Так надежнее, книгу может взять Владимир или Клаша, вытирая пыль, случайно уронит ее, а в шкатулку никто, кроме Веры, не полезет.
