2. Европейский центральный банк (ЕЦБ) обязан вести жесткую денежную политику, особенно в первые пять или десять лет после ее введения. Маастрихтские соглашения позволяют ему чувствовать себя совершенно независимым от любого правительственного давления; они же дают ему мандат на первостепенное обеспечение стабильности цен.

Главное последствие, по словам Фреда Бергстена, вот в чем: «Вероятно, евро будет оставаться крепким с момента его введения. ЕЦБ станет особенно следить за любым понижением курса евро и, скорее всего, будет рассматривать повышение евро как знак первого успеха. Так как ЕЦБ недостает 50-летней кредитоспособности, накопленной Бундесбанком, ему придется продемонстрировать, что в денежной политике он будет поступать жестче, чем его предшественник»[288]. Сильный евро на деле означает дальнейшее сокращение возможностей для уменьшения уровня безработицы.

3. Наконец, оставшийся доступным традиционный инструмент — финансовый, — похоже, сильно ограничен. Максимальный лимит в 3 % финансирования правительственного дефицита, как предполагается, будет постоянным, и большинство правительств входит в программу евро с финансированием, близким к этому буквально навязанному целевому лимиту. Практически это снова означает ограничение пространства для маневра, чтобы уменьшить безработицу через финансовые инструменты. Если бы политика финансовых ограничений была мягче, политика ЕЦБ стала бы еще более жесткой. «Объединение бюджетной терпимости с решительным ЕЦБ в будущем усилит новую валюту. Уместная аналогия — с Федеральным резервом, который высоко поднял курс доллара в начале 80-х годов, столкнувшись с огромными дефицитами бюджета Рейгана, или с Бундесбанком, который усилил немецкую марку, борясь с большими дефицитами в начале 90-х, вызванными объединением ГДР и ФРГ. Похоже, что примерами для подражания ЕЦБ являются Федеральный резерв и Бундесбанк»[289].

Таким образом, в начале XX века сходится воедино фантастический набор обстоятельств. Некоторые, подобно движению к веку информатизации, были вполне предсказуемы и неизбежны. Другие, вроде введения евро и сопутствующих бюджетных ограничений, наложенных в соответствии с Маастрихтским соглашением, появились, имея мощные аргументы в свою пользу. Эти обстоятельства сложились к тому же в то время, когда совсем немногие ожидали, что уровень безработицы в Европе останется на прежнем уровне.

Итог: все говорит за то, что введением в таких обстоятельствах новой национальной валюты — евро — европейские правительства оставляют свои страны не защищенными от высокого уровня безработицы и лишают себя всех традиционных инструментов борьбы с ней.

Даже еще до введения евро общественно-политическая атмосфера во многих европейских странах была накалена. Если не произойдет чуда и ситуация на рынке труда не улучшится, можно ожидать дальнейшего роста напряженности, что на руку наиболее радикальным и националистическим партиям.

Естественно, виновником растущей безработицы назовут Евросоюз, и если Европейский центральный банк все-таки будет следовать политике, описанной выше, это обвинение (хотя бы отчасти) будет верным.

Безработица окажется тем лозунгом, который будет реять над Европой на всех этапах: от подъема социального недовольства к политическому экстремизму и до потери законности европейского проекта.

Стандартный американский совет для Европы: «Вам нужно перестроиться, если хотите разобраться с проблемой безработицы». На деле это требование демонтажа системы социального обеспечения и существенного сокращения уровня жизни рабочих с быстрым ростом разрыва в доходах между элитой («лучшими» 5 %) и остальной частью населения, т. е. повторения всего того, что произошло в США за последние 20 лет.

Я полагаю, что есть масса причин — политических, исторических, прагматических, этических, — почему Европе следует все-таки удержаться от этого пути и рассмотреть возможность иного выбора. Думаю, окажутся достаточными простейшие объяснения.

С политической точки зрения индивидуалистический идеал, который лежит в основе американской внутренней политики начиная с президента Рейгана, основан на союзе между христианскими фундаменталистами и республиканцами. Кроме того, этот союз получил власть только потому, что единственная наибольшая политическая сила в США — это те, кто бросил голосовать вообще. За президентов Рейгана, Буша и Клинтона голосовал примерно один из четырех американцев, имеющих право голоса. Это значит, что если бы Штаты имели закон, по которому голосовать надо было обязательно — как в некоторых странах Европы, то маловероятно, чтобы современная политическая коалиция сохранила бы за собой власть. Одно из доказательств — в том, что политическая власть США блокирует законы, которые могли бы способствовать более активному приходу граждан на выборы (что можно было бы сделать через автоматическую регистрацию избирателя с одновременным продлением водительских прав). Наконец, успех действий Рейгана против СССР и, как следствие, превращение США в единственную сверхдержаву подогрели идею, что «политика правого крыла работает».

В Европе ни одно из таких условий доминирующим не является.

Столь же несбыточны и американские предложения в части либерализации. Снижение стандартов жизни рабочих в Европе с практической точки зрения сопровождалось бы гораздо более сильным, нежели в США, сопротивлением рабочих. Профсоюзы в Европе сильнее, чем в Америке. Сюда же добавились бы выступления общественности, повсеместные забастовки и даже акты насилия. Это скорее отпугнуло бы инвесторов, чем привлекло их. Так что в Европе ситуация с безработицей стала бы гораздо хуже, если бы там кто-нибудь затеял внедрять американскую модель.

Даже Америке, по мнению биолога-эволюциониста Элизабет Сатурне, следует ликвидировать «дисбаланс агрессивной конкуренции и накопительства, если [мы] не хотим исчезнуть, как те десятки тысяч видов, которых мы удаляем из игры каждый год… Возьмем мировую экономику и представим ее как экономику живого существа, нашего тела. И вот представьте, оно объявляет, что кровь будет подаваться из сердца только тем органам, которые могут ее себе позволить. То, что не удается распродать, объявляется излишком, запирается на склад и хранится до тех пор, пока спрос на рынке не возрастет. Как долго наше тело сможет прожить при такой системе?»[290].

Поскольку неравенство в системе «имею» и «не имею», как правило, растет, закономерно происходит поляризация и общее отчуждение. Хегель недавно открыл, что при рабовладельческих отношениях собственник и раб обязательно становятся чужими. Идентичный процесс характерен для целых стран и континентов, поддерживая 80 % человечества в статусе «развивающихся стран».

Судья Верховного суда США Луис Брандейс говорил: «Мы можем или создать демократическое общество, или сделать так, чтобы огромное богатство сконцентрировалось в руках немногих. И того и другого одновременно достичь невозможно».

Некто, слегка подозревая в мыслях левого толка Ген-ри Форда, основателя династии, пришел к такому выводу: «Если бы американцы поняли суть денежной системы, немедленно произошла бы революция».

Вывод неизменен: индустриальная эпоха государства всеобщего благоденствия дошла до опасного края, и необходимы новые подходы.

Любую традиционную политику, которая показала себя эффективной в снижении безработицы и которая отвечает другим социальным нуждам, необходимо продолжать настолько, насколько возможно.

Однако многое, о чем сказано в этой книге, должно убедить нас, что такой традиционной политики теперь уже недостаточно. Вот почему необходимо искать и рассматривать новые, нетрадиционные меры.