Куда приведут перечисленные свойства информации наше общество, если оно использует ее как свой первичный экономический ресурс? Прежде всего такая экономика буквально дематериализуется. В 1996 году Алан Гринспен заметил: «Если измерять в тоннах, то США производит продукции сегодня столько же, сколько сто лет назад, хотя ВВП[110] за это время вырос в двадцать раз». Средний вес американской экспортной продукции на один реальный доллар США составляет ныне меньше половины того, что было в 1970 году. Даже в промышленном товаре 75 % его цены — это включенные туда услуги, такие, как научные исследования, проектирование, сбыт, реклама. Большинство этих услуг можно «рассредоточить» по всему миру и передать по скоростным информационным каналам. Наряду с остальными факторами этот процесс дематериализации сильно затрудняет правительствам и контролирующим органам измерение, обложение налогами и прочее регулирование происходящего. Например, французскому правительству, даже с инструментами управления импортом, будет труднее не пускать во Францию американскую медиапродукцию, отправленную через спутниковое телевидение или сеть Интернет. Такая невозможность заблокировать информацию как ресурс означает, что правительства менее способны влезть (или нагадить, в зависимости от вашей точки зрения) в скоростной поезд социальных преобразований, в котором мы все мчимся.

Харлан Кливленд четче всех сформулировал положительные значения информатизации:

«Общество, внезапно ставшее богатым информацией, вовсе не становится более справедливым или более эксплуататорским, чище или грязнее, счастливее или несчастнее, чем его индустриальные или аграрные предшественники. Качество, точность, своевременность и полезность информации — не дары свыше. Они зависят от того, кто использует этот новый ресурс номер один, насколько проницательно использует и для каких целей. А вот что действительно отличает этот ресурс от других — так это то, что информация в любом своем виде и качестве доступна для куда большего количества людей, чем все прочие ресурсы когда-либо прежде. В самой природе вещей заложено, что доступ к ключевым ресурсам могут иметь немногие. Неотъемлемые характеристики физических ресурсов (и природных, и созданных человеком) сделали возможным развитие властной иерархии, основанной на контроле (над новым оружием и энергетическими ресурсами, транспортными средствами и торговыми маршрутами, рынками и — особенно — знаниями); иерархии влияния, основанной на доступе к засекреченным сведениям; классовой иерархии, основанной на институте собственности; иерархии привилегий, основанной на владении с древнейших времен лучшими кусками земли или особенно ценными ресурсами, и иерархии политической, основанной на географии.

<…> Каждое из этих пяти оснований для иерархии и дискриминации сегодня рушится, потому что эффективность старых средств управления резко падает. Все труднее и труднее хранить секреты. Ранее приобретенная собственность да и география теряют свое значение для возможности доступа, анализа и использования знания и информации — действительно ценным легальным капиталам нашего времени.

<…> В аграрную эпоху бедность и дискриминацию объясняли и оправдывали нехваткой пахотных земель. Женщинам и чужеземцам едва ли могла достаться часть столь недостаточного ресурса. <…> В индустриальную эпоху бедность объясняли и оправдывали нехваткой вещей: полезных ископаемых, продовольствия, волокна и мануфактуры было недостаточно, чтобы хватило всем.

<…> В сравнении с вещами-ресурсами информация как ресурс — по крайней мере, теоретически — должна способствовать:

• распространению выгоды скорее, чем концентрации богатства (поскольку информация может быть разделена быстрее, чем нефть, золото или даже вода);

• максимизации выбора скорее, чем подавлению разнообразия (поскольку информированных людей труднее «привести к общему знаменателю», чем неинформированных)»[111].

Как это ни парадоксально, движущие силы информационной экономики все-таки способствовали созданию беспрецедентной концентрации могущества в руках очень небольшой кучки миллиардеров, «информационных» баронов, жалкого подобия тех, кто наживал богатство в индустриальную эпоху. Кое-кто пророчит распространение лозунга «победитель получает все» на все экономическое пространство[112]. Тенденция к непомерному росту доходов тех немногих, кто «наверху», печально известна. Начиналось с кинозвезд, героев эстрады и спорта — и распространилось в течение прошедшего десятилетия на главных исполнительных директоров компаний, торговцев, адвокатов и врачей. Что это — только неожиданная деформация социальных ценностей или еще одно следствие действия движущих сил информационной экономики?

«Сетевой экономист» Артур Брайен настаивает на том, что повышение предельной нормы доходности может подтолкнуть некоторые компании к созданию почти несокрушимой монополии. Например, как только определенное программное обеспечение становится отраслевым стандартом, оно автоматически приобретает тенденцию вытеснять конкурентов, пока не захватит 100 % рынка.

Господство фирмы Microsoft на рынке программного обеспечения часто приводится в качестве примера этого процесса в действии. Не вступаем ли мы торжественно в новую эру, где монополии смогут возникать быстрее, чем в традиционных индустриальных экономиках? Не перестали ли антимонопольные (антитрестовские) законы, разработанные в век индустриализации, быть эффективными в виртуальном пространстве?

Может быть, скачкообразный рост суперзарплат и новые типы монополий не более чем последний вздох перед окончанием индустриальной эпохи? Нечто подобное случилось с ткацким производством в ее начале: когда прядильный процесс был механизирован, его доходы резко подскочили, но только для того, чтобы рухнуть окончательно после полной механизации труда. Высокооплачиваемые, квалифицированные ткачи остались без работы и соответственно без зарплаты. Экономист из Массачусетского технологического института Пол Кругман утверждает, что так будет и в этом случае.

Возьмем для примера высокооплачиваемых актеров. Им сейчас, конечно, благодать. Но вот появилась компания Mirage Entertainment Sciences, которая заявила себя первым «постчеловеческим актерским агентством»[113]. Его первый «синтетический актер», белокурая грудастая красотка по имени Джустин, произведенная на свет компьютерным способом (Life F/x), готова к съемкам. «Мы можем даже заставить ее морщиться, так что получается полное подобие реальности», — говорит Айван Гулас, психолог из клиники Гарварда, один из тех, кто готовит новую «актрису» к карьере в Голливуде. В один прекрасный день сегодняшние высокооплачиваемые актеры могут внезапно обрести конкурентов с «ожившими» в киберпространстве Мэрилин Монро, Хэмфри Богардом, а то и вовсе с неким идеальным синтезом нескольких лучших артистов всех времен и народов. Что тогда будет с их гонорарами?

Подобные пришествия уже произошли в других доходных отраслях: роботы выполняют операции по замене бедра; экспертные системы составляют завещания или заполняют налоговые декларации. Успешное применение первых адаптивных нейросетевых систем подтверждает их потенциальную способность заменить в будущем валютных трейдеров и продавцов ценных бумаг, потому что «люди не могут не отставать от этих высокоскоростных информационно-насыщенных систем».

Короче говоря, пусть никто не надеется отсидеться в век информатизации с прежними представлениями и привычками. Ни у кого нет иммунитета к устареванию. Все должны быть заинтересованы в том, чтобы в будущем обществе каждый человек мог жить как находит нужным, — а ведь это общество только-только начинает создаваться! Мы делаем первые осторожные ходы в новой глобальной игре информационной эпохи, и никто не знает дальнейшего сюжета. Даже США лишь недавно достигли стадии ускорения производства персональных компьютеров (см. рис. 10).