В начале века Лестер наконец публикует свой роман, но он оказывается скучным и тусклым, критика разносит его и скоро о нем никто не вспоминает.

Было бы приятно сказать, что годы спустя роман Лестера считался бы Классическим Шедевром – но правда в том, что Лестер – не писатель, он культурный мутант и его прозрение и энергия истощились. Съедены Зверем, старик. Его мысли и дела изменили мир – но далеко не так сильно, как он мечтал.

В 2015 году Лестер умирает от сердечного приступа. Он убирал снег со своей лужайки. Дори кремирует его в плазменном крематории – из тех, что вошли в моду на заре века. В New York Times Review of Books появляется трогательная ретроспектива – но правда в том, что он забыт, яркая сноска на полях историков культуры.

Через год после смерти Лестера то, что осталось от Waxy's Travel Lounge сносят – расчищается место под небоскреб. Дори отправляется посмотреть на руины.

Она бродит среди до боли неромантичного мусора – и в это время нить Судьбы опять проскальзывает и к Дори приходит Видение.

Томас Харди называл это Имманентной Волей, для китайцев это могло бы быть Тао – но мы, постмодернисты конца XX века, нашли бы удобный псевдонаучный термин, например «генетический императив».

Дори, будучи просто Дори, узнает в светящейся человекообразной фигуре Ребенка, Которого У Них Не Было.

– Не волнуйтесь, миссис Бэнгс, – говорит ей Ребенок, – я мог бы умереть в детстве от страшной болезни или вырасти, застрелить Президента и разбить ваше сердце – и в любом случае из вас получились бы еще те родители.

Дори узнает в этом Ребенке себя и Лестера, перламутровый блеск правого глаза – от Лестера, спокойный, внимательный левый глаз – ее. Но между глазами, где должен находиться живой, дышащий человек – пустота, холодное галактическое поблескивание.

– И не чувствуйте вины за то, что вы его пережили, – говорит Ребенок, – потому что вас ждет то, что издевательски называют Естественной Смертью, привязанной к трубкам, среди чужих людей, старой и беспомощной.

– Но это что-нибудь значило? – спрашивает Дори.

– Если вы имеете в виду – были ли вы Бессмертными Художниками, оставляющими вечные следы на бетонных стенах Времени – нет. Вы не ходили по Земле, как Боги, вы были просто людьми. Но лучше настоящая жизнь, чем никакой. – Ребенок вздрагивает. – Вы не были особо счастливы вместе но вы устраивали друг друга и если бы вы жили с другими – было бы четверо несчастливых. Ваше утешение в том, что вы помогли друг другу.

– И все? – произносит Дори.

– И все. Этого достаточно. Просто укрыть друг друга, помочь друг другу. Все остальное – мишура. Когда-нибудь, что бы вы не делали, вы исчезнете навсегда. Искусство не может сделать вас бессмертными. Искусство не может Изменить Мир. Искусство даже не может залечить душевные раны. Все, что оно может – немного облегчить боль и сделать вас более чувствительными. И этого достаточно. Материальное значение искусства доступно только холодному межзвездному Космическому Принципу, как ваш покорный слуга. Но если вы попытаетесь жить по моим стандартам – это только быстрее убьет вас. По своим стандартам неплохо справились.

– Что ж, хорошо, – произносит Дори.

После этого мистического события ее жизнь спокойно шла, день за днем.

Дори бросила компьютерную графику – слишком сложно гнаться за новинками, оставим это голодным студентам. Некоторое время она просто тихо жила, затем взяла акварель. Она изображала Стареющую Сумасшедшую Художницу и была достопримечательностью в местных художественных кругах. Она не была Джорджией О'Киф – но она работала и жила и тронула некоторых людей.

По крайней мере она тронула бы их, если бы она была. Но, конечно, ее не было. Дори Седа никогда не встретила Лестера Бэнгса. Два проявления простой человеческой заботы в нужные моменты спасли бы их – но когда эти моменты происходили у них никого не было. Даже друг друга. И они ушли в черноту, пробив яркую поверхность нашего мира голых фактов.

Эта бумажная мечта должна закрыть дыры, которые они оставили.