Рука Авроры снова дрогнула. Map ощутила слабое нажатие.

— Не останавливайся, мамочка. У тебя получается, дыши глубже... Я люблю тебя, мама, очень люблю.

«ИДУ, ДЕВОЧКА МОЯ».

— Map...

Она услышала голос матери. Аврора вернулась. Map покрыла ее лицо поцелуями и слезами. Теплые капли падали на сомкнутые веки.

— Map... моя храбрая девочка.

Аврора с трудом открыла глаза. И тут же ее ослепила яркая вспышка света. В ночном небе за окном расцветали красные розы фейерверков.

Map раздвинула занавески.

— Смотри, мама... само небо празднует твое возвращение.

— Не позволяй мне уснуть... — Аврора вцепилась в руку дочери.

— Еще чего! Ты уже на всю жизнь выспалась, мамочка! Мне нужно столько тебе рассказать!

Медсестры слышали голос девочки, но сначала думали, что она, как обычно, разговаривает сама. Лишь некоторое время спустя до них дошло, что случилось чудо, и они вызвали дежурного невропатолога. Пациентка подверглась тщательному обследованию. Диагноз гласил: мозг функционирует нормально, сознание вернулось полностью, но атрофия мышц зашла очень далеко. Выздоровление будет медленным. Потребуется длительный курс физиотерапии, безграничное терпение и вся любовь близких — тогда, вероятно, через месяц она встанет на ноги. В любом случае, пути назад нет. Аврора поправится.

После усердных поисков Борха наконец держал в руках осиротевшую клавишу «Бёзендорфера». Дедушка спрятал ее под роялем, под одной из дощечек паркетного пола, и ему пришлось немало потрудиться, чтобы выяснить, под какой именно. Клавиша была завернута в красную ткань, как фамильная драгоценность, и надпись на обратной стороне глубоко тронула мальчика.

Я здесь.

Я никуда не уехала.

До тебя меня не было.

После же... есть только мы.

Жоан и Соледад.

Июль, 1939 г.

Перечитывая послание, он думал о девочке в джинсах и красном свитере; ее образ до сих пор его преследовал. Он про себя повторил первую фразу: «Я здесь. Я никуда не уехала...» Вот уж точно. Она была с ним. Воспоминание о прелестной незнакомке не только не желало уходить, но с каждым днем становилось настойчивее. Неужели правда, что существует любовь с первого взгляда? Это чистое, свежее личико путало его мысли; он не мог ни учиться, ни спать, ни есть. Если друзья узнают, что он околдован мимолетной встречей с неизвестной девчонкой, со свету сживут насмешками. Фортепиано и девочка были его самыми сокровенными секретами.

Дедушка в своем письме говорил ему:

Только любовь может спасти этот рояль.

Если ты чувствуешь, как душа мечется по телу в поисках выхода, если сердце колотится у тебя в горле и ты задыхаешься от восторга, если тебя переполняет уверенность в том, что ты жив и избран для счастья, значит, ты встретил любовь. И тогда — не медли. Возвращайся в этот дом и отыщи под роялем, под паркетной дощечкой, недостающую клавишу «фа», ноту любви. Поставь ее на место и сыграй для меня Tristesse Шопена. Я всегда буду с тобой.

Мое наследство — любовь.

А если попытаться ее вставить? Можно ли назвать любовью то, что он чувствует? Несомненно. Все симптомы налицо. Ну почему он с ней не заговорил? Вдруг, если клавиша вернется в рояль, то и девочка вернется к нему? Что за вздор лезет в голову... Но если дедушка прав, рояль и любовь — одно?

Борха отодвинул инструменты, поднялся с пола и, откинув крышку над корпусом, принялся за работу. Он внимательно изучил механизм, провозился с ним несколько минут, и клавиша встала на место как положено. Попробовал ее: фа-фа-фа — вибрировал чистый звук. Мальчик сел за клавиатуру и сыграл полную гамму: до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до... Водопадом окатила его какая-то новая, доселе неведомая радость.

Он, почти не знавший родительской любви, вечно заваленный только грудами вещей, давно привыкший к пустоте внутри, сейчас, ничего не имея, чувствовал себя цельным и полным смысла. Игра на этом рояле совершенно бесплатно дарила ощущение чьих-то теплых объятий, чьей-то любви и заботы. Его руки летали над клавишами, одержимые властью гармонии. Не они извлекали мелодию — гостиную заполняла мягкая сила древнего чувства, полученного в наследство. Дедушка был рядом, в нем самом, вокруг него.

Борха не стал сопротивляться. Из рояля лились звуки, источающие аромат роз, — TristesseШопена. Он никогда не исполнял этого произведения, но оказалось, пальцы знают его наизусть, будто с рождения ничего другого не делали. Необъяснимо... ну и пусть! Чего ради в самом деле нужно всему искать объяснение?

Соната под его пальцами достигла апогея. От ее красоты захватывало дух. Играет ли он в память о дедушке? Или сам Жоан Дольгут играет для него?

Борха понял, что готов. Теперь он должен сыграть для отца, даже если это будет последнее, что он сделает. После остановки сердца врачи давали отрицательные прогнозы. Состояние Андреу постепенно ухудшалось. Кроме прочего, инфекция, занесенная во время трахеотомии, еще больше ослабила его легкие, а на истощенном теле намечались пролежни от слишком долгого пребывания в постели.

Борха позвонил Перу Сарда:

— Дедушка, я готов сказать, чего тогда хотел попросить, помнишь? Можно к тебе зайти?

— Тебе не обязательно звонить и спрашивать позволения. Я всегда в твоем распоряжении и всегда помогу, чем смогу. Где ты пропадаешь? Приходи к нам ужинать. Мы с бабушкой по тебе соскучились.

После ужина Борха, уединившись с дедом, изложил ему свой план. Перу затея внука показалась сущим вздором, однако он не хотел его разочаровывать. Он безмерно сочувствовал мальчишке и с радостью исполнил бы любую его прихоть.

— Конечно, я все устрою. И кстати, скоро нам пора будет поговорить о твоем будущем. Ты нужен мне в компании, мой мальчик. Уверен, ты справишься не хуже отца. Обсудим, куда тебя отправить учиться. Сколько лет тебе осталось до окончания колледжа?

— Дедушка... только не сердись. Я хочу быть пианистом. Даже папа в конце концов меня понял.

— Ты еще слишком молод, чтобы разбираться в таких вещах. Это может стать отличным хобби, но никак не профессией, Борха. — Пер обнял внука. — Не волнуйся. Когда повзрослеешь, сам придешь к тому же выводу, вот увидишь.

Аврора изводилась от беспокойства, рвалась ехать к Андреу, но врачи пока не разрешали. Сеансы физиотерапии и упражнения способствовали прогрессу, но передвигаться самостоятельно она еще не могла. Разрез от трахеостомы зарубцевался, и в целом она чувствовала себя неплохо. Ее уже перевезли на бульвар Колом, где дочь хлопотала вокруг нее круглые сутки. Нежная забота Map была лучшим лекарством. За месяцы больничной вахты ее малышка повзрослела и превратилась в прекрасную девушку, разумную, необыкновенно чуткую. Она часто пела для матери: ее ангельский голос обладал двойной силой — разбивать стекло и склеивать душу.

Иногда Аврору ошеломлял поток воспоминаний — не то правдивых, не то ложных. Маленькие вспышки: например, голос, читающий ей письмо, много писем, одно другого красивее... Кто такая «воздушная фея»? С ней был Жоан Дольгут? Или Андреу? Или Борха? Не навещал ли ее Борха в больнице? Кажется, он сидел у ее кровати. А инспектор Ульяда? Он-то тут при чем, почему она его вспомнила? А фотография на тумбочке? И письма? Откуда они взялись?

Врач объяснял, что она будет еще некоторое время вспоминать какие-то обрывки, отдельные детали, из которых потом сложится полная картина. Но, пока этого не произошло, ее крайне беспокоил вопрос, где на самом деле находилось ее сознание в течение шести месяцев комы.

— Map, я больше не могу ждать. Завтра 24 июля.

— Но ты же еще не ходишь... К тому же врач говорит, что у тебя сильно понижен иммунитет.

— Мне надо ехать.

— Очень его любишь, да? Можешь не отвечать, мамочка, я сама знаю. Никогда не видела тебя такой счастливой, как в тот день, когда ты с ним... на свидание ходила.