Соледад не находила себе места. До встречи оставалось три часа, и стрелки как назло застыли на месте. Впервые она увидится с ним наедине... впервые у нее свидание с юношей! И внутренний голос ей подсказывал, что она нарушает данное родителям обещание хорошо себя вести. Тем временем сияющая Пубенса, заразившись ее радостью и волнением, помогала ей скоротать ожидание: на разные лады она причесывала кузину — они попробовали одну косу, две, узел на затылке, расплетали и заплетали снова роскошные волосы Соледад, пока не решили все-таки оставить их, как обычно, распущенными. Войдя в роль образцовой камеристки, Пубенса примеряла ей одно платье за другим, меняла туфли, подводила глаза и губы то так, то эдак; массировала плечи, растирала спиртом и ароматными маслами, чтобы прогнать страх и усталость; брызгала лучшими духами. Девушки незаметно для себя расшалились, принялись петь хором, танцевать, изображать перед зеркалом актрис, падающих в обморок в любовных сценах. На глазах у изумленной Соледад Пубенса извлекла коробочку сигарет и мундштук слоновой кости, которые хранила для особых случаев еще со времен несостоявшейся помолвки, и с наслаждением закурила, выпуская в воздух ровные колечки дыма.
Позвонили родители. Убедившись, что девушки мирно сидят в комнате, готовясь отойти ко сну, они заметно повеселели и успокоились.
Между тем Жоан Дольгут убирал посуду и загодя накрывал столы к следующему дню, тщетно пытаясь унять предательскую дрожь во всем теле. Он нарочито долго возился с тарелками и бокалами — ждал указаний. Зал опустел, последние служащие попрощались и ушли на ночь. Месье Филипп придирчиво осмотрел каждый уголок и, когда на этаже, кроме них, не осталось ни души, шепнул на ухо своему подопечному:
— Располагайся. Не забудь потом запереть дверь на ключ и, главное, не засиживайся слишком долго. Удачи, эспаньолито.
Ободряюще похлопав его по плечу, добрый старик удалился. Жоан остался один, окруженный застывшей в безмолвии роскошью зала. Казалось, даже хрустальные бокалы и серебряные приборы на столах выжидательно замерли. Ночью, когда никого нет, здесь еще красивее, отметил про себя Жоан. Сев за рояль, он проверил звучание всех его восьмидесяти восьми клавиш. Затем вытащил принесенные с собой ноты сонат собственного сочинения, попробовал сыграть, но обнаружил, что пальцы не слушаются. У него оставалось пятнадцать минут, чтобы все подготовить. Весь день он следил за прибывающими букетами, заказанными в отель, и из каждого утягивал по нескольку роз, с которых потом обрывал лепестки. К вечеру лепестков накопилось достаточно, чтобы выложить из них целую тропинку: она начиналась от двери Соледад, спускалась по лестнице, извивалась по коридорам и оканчивалась возле рояля в большом зале.
Немалых усилий стоило Жоану открыть огромные окна в зале, чтобы впустить на их волшебное свидание лунный свет и ночной ветер с моря. Напротив рояля он установил простой столик, украшенный только горящей свечой и вазочкой со свежесрезанной веткой жасмина, источающей упоительный аромат.
Тщательно отглаженный костюм «для торжественных случаев», подарок мадам Жозефины, дожидался своего часа. Жоан собирался надеть его сегодня ночью, так как чувствовал, что более торжественного случая ему не представится никогда. Вернувшись к роялю, он репетировал Tristesse, пока слезы, вызванные чудесной музыкой, не затуманили его взгляд. С бешено колотящимся сердцем он покосился на часы и бросился на кухню переодеваться. Пожевал листьев мяты, чтобы освежить дыхание. Снова сел к инструменту. И снова большой рояль ожил под аккомпанемент моря, бушующего вдалеке за окнами.
Соледад бежала, словно по воздуху, едва касаясь пола, и лепестки, встревоженные легкими шагами, вились вокруг ее ног, придавая ей вид сошедшего на землю ангела. Дверь отворилась от одного мягкого прикосновения, и с ее приходом в темном зале как будто стало светлее.
Одурманенный любовью и страхом, Жоан Дольгут поднялся ей навстречу и приветствовал легким поклоном — так, по его воспоминаниям, кланялся публике Пау Казальс на своих концертах. На одну ночь он сбросит обличье безвестного официанта, чтобы выступить как пианист-виртуоз. И легко, нота за нотой, полилась из-под его пальцев заученная наизусть соната. Соледад Урданета закрыла глаза и дала волю чувствам — хрустальными каплями они заскользили по ее щекам... Эта музыка невидимыми нитями накрепко привязывала ее к едва знакомому мальчику, наделенному даром переливать любовь в звук. Глядя на нее, замершую подобно статуе Святой Девы, с опущенными ресницами, блестящими от соленой влаги, Жоан молился, чтобы время замедлило ход. Он играл для нее, для себя, для них двоих, для своей покойной матери, для далекого отца и для щедрых небес, пославших ему миг возвышенного ликования и позволивших ощутить себя в полной мере живым.
В воцарившейся тишине, объединенные музыкой, опаленные любовью без будущего, они осознали наконец, как мало часов им отпущено. Он, не смея решиться на большее, чем восхищенный взгляд, бросал к ее ногам импровизированные аккорды, рождающиеся и умирающие, как морские волны. Она, маленькая путешественница, объездившая полмира, возвращала ему ласки с помощью слов. Повествуя о своих приключениях, она приоткрыла ему тайны чужих земель. Бродя с ним по Африканскому континенту, она знакомила его с воинами масаи, проводила меж голодных львов и мрачных антилоп гну, встречала с ним рассветы в джунглях, кормила мясом жирафа, зебры, буйвола. На борту корабля своей мечты она повезла его в Нью-Йорк. Она поднималась с ним на статую Свободы, спускалась в морские глубины. Она рассказала ему о своей стране, о мысе Кабо-де-ла-Вела, о пустыне и судьбах мертвых[9]. О крутых горных склонах, покрытых пальмами и кофейными деревьями. Об утопающей в зелени саванне Боготы и о ее невыносимых холодах. О диких цветах и о трамвайчике, на котором она каждый день ездит в школу. О любви Симона Боливара и Мануэлиты Саэнс[10]. Рассказала о своем доме, овеваемом ветрами, и о голубой мельнице, которую отец установил для нее посреди внутреннего дворика, потому что в детстве она видела такую во время посещения никому не известного островка под названием Ибица и с тех пор мечтала о ней день и ночь. Рассказала о своей кузине Пубенсе, о бесконечных мессах, о школьных уроках, о вышивании и о благочестивых монахинях. Она говорила и говорила, боясь, что, когда слова иссякнут, они останутся наедине, ничего толком не зная о любви — той, которую оба с ранних лет видели между собственными родителями. И каждый тонул в глазах другого, безрассудно прощаясь с надеждой на спасение и из последних сил сопротивляясь непонятной жажде, иссушающей губы.
Утренняя заря робко заглянула в окна, рассеивая светлые блики по мраморному полу. Светало, и нежный бриз звал их на воздух. Жоан пригласил Соледад послушать последний концерт. На цыпочках они вышли через дверь для прислуги: он в своем парадном костюме и она в своих шелках — босиком, вдогонку за уходящей ночью.
— Позволь, я тебе кое-что покажу, — шепнул Жоан и за руку повел ее на берег.
У кромки прибоя он встал лицом к морю, внезапно сделавшись дерзким, почти надменным. И тотчас волны всколыхнулись, заметались, сталкиваясь и с шипением рассыпая пену, словно заметили его приход и не знают куда податься. Жоан не раз наблюдал, как море безошибочно угадывает его самые потаенные желания. С детства он играл в укрощение волн, и оно ему всегда удавалось, недаром он чувствовал, что море ему — друг, готовый выслушать и облегчить самые горькие обиды, самое беспросветное отчаяние. Соледад, завороженная, смотрела, как он подчиняет волны одним повелительным взглядом, и они покоряются, точь-в-точь как клавиши рояля, сливаясь в гармонии музыкальных фраз и извлекая на свет симфонии... Этот музыкант, поняла она, умеет играть без инструмента, ибо неизменно носит музыку в своей душе.
