Комната выглядела так, как ей и надлежало выглядеть: приватный клуб, где единомышленники, принадлежащие к самым различным слоям общества, могли встречаться вдалеке от посторонних глаз и шума обычных таверн. Поприветствовав собравшихся, Стюарт отвел Тади в сторонку и усадил за стол.

— Эриссон — прекрасный человек, был великолепным художником, пока его не одолела подагра. Его брат, который живет в Лондоне, — мой лучший друг. — Взяв с широкого подоконника две объемистые кружки, он вскочил на ноги. — Тут каждый наливает себе сам, так что промочи горло, мастер Баллах. Мишель Эриссон угощает хорошим вином, и притом не скупясь. — Тут он отошел, и целых пять минут внимательный взгляд Кроуфорда из Лаймонда скользил по комнате.

Один из тех, кто сидел перед очагом, был из свиты вдовствующей королевы: он обсуждал на беглом французском предстоящую миссию Тома Эрскина. Судя по числу использованных кружек, недавно здесь было гораздо больше народу, однако огонь горел недолго: на дне очага еще не успела скопиться зола. А еще, помимо голосов и смеха, помимо скрипа стульев и звяканья посуды, чувствовался какой-то ритмический рокот: даже и не звук, а мерная вибрация под ногами. Впрочем, очень скоро это прекратилось; и тут вернулся Робин Стюарт.

Выпив первую кружку за здоровье Тади, он вдруг выпалил ни с того ни с сего:

— Слава Богу, что О'Лайам-Роу уезжает домой: я не выношу его, мастер Баллах, что правда, то правда.

— В самом деле, это сбивает с толку, — ответствовал Тади Бой, — когда он похваляется теми поступками, о которых впоследствии приходится пожалеть.

Стюарт незаметно перешел на привычный обиженный тон:

— Болтается всюду как неприкаянный: что бы ни увидел необычного — бросается обсуждать, будто сам это сделал; и так похваляется своей бедностью и скудоумием, что зазорно даже и обидеть его. А все же создается впечатление, что сам он думает, будто ты-то и есть дурак, а он, умница, тебя только терпит да усмехается себе в усы.

— В то время, как умница — ты, и ты его только терпишь, — произнес Тади Бой и, не глядя на лучника, лицо которого внезапно залилось румянцем, обмакнул свой длинный и тонкий палец в вино, разлитое по столу. — Так скажи же мне, почему он, такой умный и ученый человек, — а это правда, можешь не сомневаться, — почему же он привез с собой во Францию оллава?

— Чтобы пополнить свою свиту, разумеется, — произнес Стюарт с сарказмом.

— Похваляясь при этом своей неотесанностью и бедностью? Нет, мой дорогой. О'Лайам-Роу привез с собой секретаря потому, что он — образованный человек, гуманист, и у него возникли опасения, что сам он не справится. Он носит шафрановый цвет и кутается во фризовый плащ…

— Это я уважаю, — вставил Стюарт. — Это я могу понять. Это — дело принципа, поскольку такую одежду запрещают носить англичане.

— Англичане запретили носить такую одежду, правда твоя: но никто во всей Ирландии — ни мужчина, ни женщина, ни ребенок — этому запрету не подчиняется. У О'Лайам-Роу в сундуке шесть шелковых костюмов, но ни один из них, видишь ли, не может сравниться в своем великолепии с теми, какие носят французские дворяне. Жизненное правило О'Лайам-Роу — иронически и отстраненно относиться к делам мира сего, и за это его можно пожалеть, если уж тебе так хочется пожалеть кого-нибудь за нас.

Тут покой снизошел на душу Робина Стюарта — и этот покой принес ему, хотя он того и не знал, человек, привыкший общаться с людьми, давно уже научившийся усмирять львов зависти, праздного любопытства и насилия такими вот лакомыми кусочками. Робин внезапно сказал, глядя в смуглое лицо толстяка:

— Ты, как я погляжу, хорошо разбираешься в людях. А что ты думаешь обо мне?

— О, разбираюсь я только в ирландцах. Тебе же вообще не нужно чужое мнение. Ты сам себя знаешь достаточно хорошо, Робин Стюарт.

— Да, я знаю себя, — отозвался лучник, и его костлявые руки крепко-накрепко сжали кружку. — И мне не слишком нравится то, что я знаю о себе. Но, Боже, дано ли нам судить о других?

— Кого это ты так не любишь, д'Обиньи? Но ведь тебе, наверное, нечасто приходится его видеть?

— Он умеет хорошо пожить…

— И тебя этому учит?

— Я бы научился, — продолжал Стюарт все с той же потаенной страстью. — У меня нет титула, нет ни денег, ни образования — даже имени нет. Но я должен научиться, и вот что я тебе скажу: я бы руки лизал, как собака, тому, кто преподал бы мне такой урок.

— Какой урок? Как добиться успеха?

— Да, или как обойтись без него, — заключил Робин Стюарт с горечью.

Оллав откинулся на спинку стула. При свете свечей видны были тусклые черные волосы, заляпанная мантия, обвисшая на животе, и праздно лежащая на столе гибкая рука. Пролитое вино сверкало, как драгоценный камень, и в нем отражались сотни огней.

— А лучший путь к успеху — или к чему-то еще — нелегальный печатный станок? — осведомился Тади Бой.

Лучник невольно потянулся к мечу. Но тут же лицо его расслабилось и рука опустилась. Перед ним сидел достойный доверия, изрядно подвыпивший приятель, который к тому же уедет через три дня. Станки в такое время обычно не работали, и Стюарт не мог понять, как господин Баллах смог обнаружить их. Но Боже мой… какой вред может причинить человек, которого и на пушечный выстрел не подпустят к королевской персоне? Все эти мысли ясно и недвусмысленно читались на его лице.

Пауза затянулась, но в конце концов Стюарт все же спросил:

— Как ты догадался?

— Всхлипы Эхо 13) в холодной пещере, полувздохи и полуответы… Станок в подвале, да? — сказал Тади Бой. — Когда-то в Париже мне доводилось слышать, как печатают по ночам. То, за что студенты-богословы готовы платить, не всегда снабжается сертификатом факультета богословия, а бывший скульптор, увлекающийся механизмами, для таких неортодоксальных богословов — сущий подарок. Сильно ли у хозяина дома предубеждение против оллавов языческого толка, или я смогу посмотреть на машину, как ты думаешь? — спросил под конец мастер Баллах.

Душные, дымные, провонявшие потом и горячим металлом подвалы Эриссона были забиты людьми, и грохот стоял там, как в гвоздильной мастерской в разгар ночной смены. Полупроступившие из серого камня мускулистые руки идолов сжимали в объятиях ходящие ходуном рамы печатных станков, похожие на башни; медь раскалялась, и пары лака клубились у век безрукого бога-прорицателя, а крепкого сложения богиня держала в вытянутой руке ведро со свежесмешанным клеем.

И везде, словно исписанные чернилами флаги, висели сырые, только что отпечатанные листы; станки лязгали и дребезжали, а наблюдал за всем, несмотря на свою подагру, Мишель Эриссон, который и выпускал запрещенную богословскую литературу, и обсуждал бурно, с какой-то нездоровой страстью, ее темные места. Вокруг него, топча замусоренный пол, смеясь, выпивая, споря, толклась та веселая компания, которая оставила наверху следы своего пребывания.

Робин Стюарт уже сбегал по каменным ступенькам, чтобы поскорей присоединиться к ней. Толстый Тади Бой замешкался на площадке, из-под тяжелых век устремив вниз взгляд своих синих глаз. Придворных тут, разумеется, не было — богатые купцы, один или два явных законника и очень много студентов. Где-то звучала немецкая речь, а где-то шотландская. Он заметил Кирколди из Грейнджа, имя которого прекрасно знал: это был тот самый человек, который так неуклюже пытался завязать с ним разговор в таверне. Также там были шотландцы, живущие во Франции, еще один лучник — и сэр Джордж Дуглас со своим зятем Друмланригом.

С минуту Лаймонд помедлил, стоя в густом дыму, поднимавшемся со сквозняком. Род Дугласов, знатный и честолюбивый, когда-то один из ближайших к шотландскому королю, в настоящее время едва оправлялся от долгого изгнания, постигшего многих членов семьи в двадцатые годы, когда сам Джордж Дуглас и его брат, граф Ангус, вынуждены были оставить свои заговоры и бежать во Францию, где, впрочем, они не считались чужими. Более ста тридцати лет тому назад Арчибальд, граф Дуглас, получил титул герцога Туренского за то, что помог выгнать англичан из Франции, и много Дугласов было среди шотландских ветеранов, которые остались тогда во Франции вместе с ним.