Но пальцы Кино снова сомкнулись вокруг жемчужины, и он подозрительно посмотрел по сторонам, потому что недобрая песнь снова зазвучала у него в ушах, зазвучала пронзительно, приглушая мелодию жемчужины.

Соседи один за другим разошлись по своим хижинам, и Хуана присела у костра и поставила на маленький огонь глиняный горшок с фасолью. Кино подошел к двери и выглянул наружу. Как и всегда, до него донесся запах дыма от костров, и он увидел затуманенные звезды и, почувствовав вечернюю сырость, прикрыл ноздри краем одеяла. Тощая собака опять подбежала к нему и приветственно затрепыхалась всем телом, точно флаг на ветру, но Кино обратил к ней взгляд и не увидел ее. Он прорвался сквозь кольцо горизонта в холодную пустоту. Он чувствовал себя одиноким, беззащитным, и в стрекотанье цикад, в скрипучих голосах квакш, в урчанье лягушек ему слышался напев врага. Кино чуть вздрогнул и плотнее прикрыл ноздри краем одеяла. Жемчужина была все еще зажата у него в руке, зажата крепко, и он чувствовал ладонью, какая она гладкая и теплая.

За спиной у Кино Хуана пошлепывала руками по лепешкам, прежде чем положить их на глиняный противень. Кино чувствовал позади себя тепло и нежность, и Песнь семьи звучала там, словно мурлыканье котенка. Но теперь, сказав вслух, что его ждет впереди, он тем самым создал свое будущее. Замысел – это реальная вещь, и то, что ты замышляешь, живет в тебе. Замысел, родившийся и уже зримый, становится реальностью в ряду других реальностей. Он существует, его уже нельзя разрушить, но на него легко посягнуть. И будущее Кино стало такой реальностью, и лишь только оно утвердилось, другие силы – разрушительные – потянулись к нему, и Кино знал это и должен был готовиться к тому, чтобы отразить их посягательства. И еще Кино знал, что боги не любят людских замыслов, не любят, когда людям сопутствует успех, разве только если его приведет случай. Он знал, что боги мстят человеку, добившемуся успеха своими собственными силами. И, зная это, Кино страшился своих замыслов, но, поскольку они уже существовали, разрушить их он не мог. И чтобы оградить свои замыслы от всяких посягательств, он постепенно заковывал себя в броню – один против всего мира. Его глаза, его разум нащупали опасность задолго до того, как она появилась.

Стоя в дверях, он увидел, что вдоль изгороди идут двое и один человек несет фонарь, который освещает землю и ноги их обоих. Они свернули к проходу в тростниковой изгороди и подошли к его хижине. И Кино узнал их: один был доктор, а другой – слуга, который отворил ему калитку утром. Рассеченные суставы его правой руки словно обожгло огнем, когда он увидел, кто идет к нему.

Доктор сказал:

– Меня не было дома, когда ты приходил утром. Но теперь я освободился и решил сразу же прийти посмотреть твоего ребенка.

Кино стоял на пороге, загораживая плечами вход в хижину, и ненависть бушевала в его глазах – ненависть и страх, ибо вековая покорность глубоко сидела в нем.

– Ребенок почти здоров,– отрывисто проговорил он.

Доктор улыбнулся, но его глаза в отечных мешках не улыбались.

Он сказал:

– Укусы скорпиона дают иной раз неожиданные последствия, друг мой. Как будто наступает явное улучшение, и вдруг, когда никто этого не ждет…

Доктор надул губы и сделал ими «пуфф!», показывая, как скоро может наступить конец. И он переложил свою черную сумку с инструментами из правой руки в левую, так, чтобы на нее упал свет фонаря, ибо ему было хорошо известно, что народ Кино любит всякие инструменты и верит в их могущество.

– Иной раз,– ровным голосом продолжал доктор, иной раз у больного вдруг начинает сохнуть нога, или он слепнет, или становится горбуном! Мне ли не знать, что такое скорпион, друг мой, и я умею лечить от его укусов.

Кино почувствовал, как его ненависть и ярость испаряются и на их место приходит страх. Он ничего не понимает в болезнях, а доктор, может быть, действительно умеет лечить. Рисковать нельзя – нельзя отгораживаться от доктора своим явным невежеством. Доктор, может быть, все понимает. Кино загнан в ловушку, всегда расставленную перед людьми его народа, и он не вырвется из нее до тех пор, пока не будет знать наверное, что написано в книгах и чего там нет. Да! Рисковать нельзя – нельзя подвергать опасности ни жизнь, ни прямую спинку Койотито. Кино отступил в сторону и пропустил доктора и его сл^гу в тростниковую хижину.

Хуана поднялась от огня и попятилась в угол и прикрыла ребенку лицо кистями шали. А когда доктор подошел к ней и протянул руку, она судорожно прижала Койотито к груди и метнула взгляд на Кино и увидела, как блики огня перебегают по его лицу.

Кино молча кивнул ей, и только тогда она позволила доктору взять ребенка.

– Посвети мне,– сказал доктор, и когда слуга поднял фонарь, доктор внимательно оглядел ранку на плече у Койотито. Он задумался на минуту, а потом завернул ребенку верхнее веко и посмотрел глазное яблоко. Он покачал головой, не отпуская сучившего ножками Койотито.

– Так я и думал,– сказал доктор. – Яд проник глубоко и скоро сделает свое дело. Поди сюда, посмотри.– Он снова завернул ребенку верхнее веко.– Видишь – посинело.– И Кино с ужасом убедился, что и вправду глазное яблоко у Койотито голубоватое. А кто знает, может быть, оно у него всегда такое? Но ловушка была поставлена. Кино не посмел рисковать.

Отечные глаза доктора подернулись слезой.

– Я дам ему лекарство, может быть, оно поборет яд, сказал он, передавая ребенка отцу.

И доктор вынул из своей сумки маленький пузырек с белым порошком и желатиновую капсулу. Он всыпал порошок в капсулу, закрыл ее, вложил в другую – побольше и закрыл и эту. Дальнейшее было сделано ловко, умело. Доктор взял ребенка у Кино и, ухватив его двумя пальцами за нижнюю губу, открыл ему рот. Толстые пальцы доктора сунули капсулу на самый корень языка, так что ребенок не мог выплюнуть ее, а потом доктор поднял с пола маленький кувшин и дал Койотито глотнуть пульки – и все. Доктор снова посмотрел ему глазное яблоко, поджал губы и будто задумался.

Но вот он отдал ребенка Хуане и повернулся к Кино:

– Действие яда должно сказаться в течение часа. Если лекарство подействует, ребенок выживет. Через час я приду. Может быть, я поспел вовремя и спасу его.– Он глубоко вздохнул и вышел из хижины, и слуга с фонарем последовал за ним.