Те, кто отрицает реальность моральных различений, могут быть отнесены к неискренним спорщикам, так как непостижимо, чтобы какое-либо человеческое существо могло серьезно полагать, что все характеры и поступки в равной мере способны вызвать привязанность и уважение каждого. Различия, которые природа установила между людьми, столь велики и столь усугублены образованием, примерами и обычаями, что там, где соответствующие противоположности сразу воспринимаются нами, не существует скептицизма, который был бы столь щепетилен, и уверенности, которая была бы столь определенной, чтобы абсолютно отрицать всякое различие между ними. Как бы ни была велика невосприимчивость человека, его часто затрагивают представления о подобающем (right) и неподобающем (wrong), и, как бы он ни закоснел в своих предрассудках, он должен видеть, что и другие восприимчивы к подобным впечатлениям. Поэтому единственный способ наставить на путь истинный подобного рода противника состоит в том, чтобы предоставить его самому себе. Ведь, обнаружив, что никто не поддерживает с ним спора, он, вероятно, по собственной воле, когда ему просто надоест [упорствовать], перейдет на сторону здравого смысла и разума.
В гораздо большей мере заслуживает исследования недавно начатый спор относительно общих оснований морали. Проистекают ли они из разума или из чувства (sentiment)? Приобретаем ли мы знание о них с помощью цепи аргументов и индукции или же непосредственного чувства и более тонкого внутреннего ощущения; должны ли они, подобно всем правильным суждениям об истинности и ложности, быть одинаковыми для каждого одаренного рассудком существа, или же они, как и перцепции красоты или безобразия, всецело основываются на специфическом складе и конституции рода человеческого?
Древние философы хотя и утверждали часто, что добродетель не что иное, как соответствие разуму, вообще рассматривали мораль, по-видимому, как нечто проистекающее из вкуса и чувств. С другой стороны, наши современные исследователи, хотя они и немало говорят о красоте добродетели и безобразии порока, как правило, пытались объяснить эти различия с помощью метафизических рассуждений и вывести их из наиболее абстрактных принципов рассудка. Во всех этих вопросах царит такая путаница, что между той или иной системой и даже частями почти каждой отдельной системы могла существовать имеющая огромное значение противоположность, и никто до самого недавнего времени даже не видел этого. Тонко чувствующий (elegant) лорд Шефтсбери, который первым заметил указанное различие и который в общем склонялся к принципам древних, сам не вполне освободился от такой путаницы.
Следует признать, что и тот и другой подход к вопросу могут быть обоснованы посредством правдоподобных аргументов. Моральные различия, можно сказать, усматриваются чистым разумом; иначе откуда же проистекает множество разногласий относительно этих предметов, господствующих как в повседневной жизни, так и в философии? Откуда же берется длинная цепь доказа тельств, на которую часто опираются обе стороны? Для чего приводят примеры, апеллируют к авторитетам, применяют аналогии, обнаруживают ошибки, осуществляют выводы, а многочисленные заключения приводят в соответствие с собственными принципами? Спорить можно об истине, а не о вкусе. То, что существует в природе вещей, есть мерило нашего суждения; то, что каждый человек ощущает в самом себе, есть мерило чувства. Положения геометрии можно доказывать, системы в физике можно оспаривать, но гармония стихов, интимность чувства, блеск остроумия должны доставлять непосредственное удовольствие. Никто никогда не спорит относительно красоты другого человека, но каждый часто спорит насчет справедливости или несправедливости поступков этого лица. При каждом судебном разбирательстве первой целью подсудимого является опровержение приводимых фактов и отрицание приписываемых ему поступков; вторая цель состоит в том, чтобы доказать, что, даже если бы эти поступки имели место, их следовало бы оправдать как безобидные и сообразные с законом. По общему признанию, первый пункт доказывается посредством дедукций рассудка. Как можем мы полагать, что для установления второго пункта применяется другая способность духа?
С другой стороны, те, кто хотел бы свести все моральные определения к чувству, могут попытаться показать, что разум не в состоянии вывести когда-либо заключения этого типа. Добродетель, говорят они, привлекательна, а порок отвратителен. Это составляет саму их природу, или сущность. Но может ли разум или рассуждение распределить указанные эпитеты между какими-то предметами и объявить заблаговременно, что вот этот должен вызывать любовь, а тот—ненависть? И какое другое основание можем мы еще приписать этим аффектам, кроме первоначального строения и склада человеческого духа, который от природы приспособлен к тому, чтобы воспринимать их?
Цель всех моральных рассуждений состоит в том, чтобы научить нас нашему долгу, с помощью надлежащих представлений о безобразии порока и красоте добродетели породить соответствующие привычки и заставить нас избегать одного и стремиться к другому. Но следует ли ожидать этого от выводов и заключений рассудка, которые сами по себе не имеют влияния на аффекты и не могут приводить в движение активные силы человека? Они открывают истины. Но где истины, открываемые ими, безразличны и не порождают ни желания, ни отвращения, там они не оказывают влияния на поведение. Что порядочно, красиво и подобающе, что благородно и великодушно, то овладевает сердцем и воодушевляет нас к принятию и поддержке такового. Что понятно или очевидно, что вероятно или истинно, то вызывает только холодное согласие рассудка и, удовлетворяя отвлеченную любознательность, кладет конец нашим исследованиям.
Уничтожьте все теплые чувства и предрасположения к добродетели и всякое омерзение и отвращение к пороку, сделайте человека совершенно равнодушным к этим различиям, и мораль не будет больше практической наукой и не будет оказывать какого-либо регулирующего воздействия на нашу жизнь и поступки.
Эти аргументы обеих сторон (а их можно привести гораздо больше) настолько правдоподобны, что я склонен подозревать следующее: как те, так и другие могут быть вескими и удовлетворительными, а разум и чувство сопутствуют друг другу почти во всех моральных определениях и выводах. Вероятно, то окончательное суждение, которое объявляет характеры и поступки приятными или отвратительными, заслуживающими похвалы или порицания, отмечает их печатью чести или бесчестья, одобрения или осуждения, делает нравственность активным принципом, добродетель—нашим счастьем, а порок — несчастьем,—это окончательное суждение, вероятно, говорю я, основывается на некотором внутреннем ощущении или чувстве, которым природа снабдила весь род человеческий, ибо что еще может оказывать такое влияние? Но дабы проложить дорогу такому чувству и воспитать подлинное умение распознавать его объект, как мы обнаруживаем, часто бывает необходимо, чтобы этому предшествовало множество рассуждений, чтобы были проведены тонкие различения, выведены точные заключения, осуществлены отдаленные сопоставления, исследованы сложные отношения, установлены и определены общие факты. Некоторые виды красоты, особенно естественной, при первом появлении вызывают нашу привязанность и одобрение; там же, где они не способны к такому действию, никаким рассуждением невозможно заменить их воздействия или привести их в соответствие с нашим вкусом и чувством. Но относительно многих разновидностей красоты, особенно красоты в изящных искусствах, надо немало поразмыслить, чтобы ощутить надлежащее чувство, и ложный вкус часто может быть исправлен при помощи аргументации и размышления. Существуют веские основания для того, чтобы заключить, что нравственная красота во многом близка этим последним видам красоты и что, дабы обеспечить ей надлежащее воздействие на человеческий дух, требуется помощь наших интеллектуальных способностей.
