Этот приговор, ужасный для человека весьма чувствительного к вопросам чести, он пережил на пять лет. Вскоре он был выпущен из Тауэра, и его гений, оказавшийся вопреки всем указанным обстоятельствам и подавленности духа несломленным, засверкал в литературном творчестве, которое заставило потомство забыть его вину или слабость или же смотреть на нее сквозь пальцы. Учитывая его большие заслуги, король освободил его от уплаты штрафа, отменив также все остальные статьи приговора, и назначил ему большую пенсию в размере 1800 фунтов в год, а также сделал все возможное, чтобы облегчить бремя его старости и несчастья. И этот великий философ наконец с сожалением признал, что он слишком долго пренебрегал истинным честолюбием возвышенного гения, погружаясь в дела и занятия, которые, требуя гораздо меньших способностей, но большей твердости духа, чем научные исследования, ввергли его в столь горестные испытания [...]

Просвещение и искусства

(том I, (раздел 11, «Правление Якова I», приложение к гл. V)²

[...] В период правления Якова I величайшей славой литературы на нашем острове был лорд Бэкон. Большая часть его произведений написана на латыни, хотя ему не хватало изящества стиля как в этом, так и в родном его языке. Если мы примем во внимание все разнообразие талантов, присущих ему в качестве публичного оратора, делового человека, острослова, придворного, собеседника, писателя и философа, то он по справедливости заслужит наше восхищение. Если же мы станем рассматривать его лишь как философа и писателя, т. е. под тем углом зрения, под которым он предстает перед нами ныне, то он, сохраняя свою значимость, окажется все же ниже своего современника Галилея, а возможно, уступит даже и Кеплеру. Бэкон указал издали на путь, ведущий к истинной философии. 1алилей же не только указал этот путь другим, но и сам прошел значительную часть его. Англичанин игнорировал геометрию, флорентинец возродил эту науку, преуспел в ней и первым применил ее наряду с экспериментом к естественной философии. Первый отверг с самым явным презрением систему Коперника³, последний дополнил ее новыми доказательствами, почерпнутыми как из разума, так и из ощущений. Стиль Бэкона неловок и груб; его остроумие, часто блестящее, в то же время часто неестественно и надуманно; он представляется первоисточником резких сравнений и вымученных аллегорий, столь характерных для английских писателей. Галилей же живой и приятный, хотя отчасти и слишком многословный, писатель. Но Италия, лишенная единого правительства и, возможно, пресыщенная своей прошлой и нынешней литературной славой, слишком пренебрегла той славой, которую она получила, породив столь великого человека. А национальный дух, который господствует у англичан и составляет их величайшее счастье, есть причина того, почему они наградили всех своих знаменитых писателей, в том числе и Бэкона, такими похвалами и одобрением, которые часто могут даже показаться пристрастными и чрезмерными [...]

Возвышение и характерные черты индепендентов

(том I, (раздел! Н, «Правление Карла I», гл. VIII)⁴

[...] Индепенденты, нашедшие сперва убежище и укрытие под крылом пресвитериан, выступили теперь ⁵ как вполне самостоятельная партия с совершенно особыми взглядами и притязаниями. Нам следует раскрыть дух этой партии и ее вождей, вскоре занявших историческую арену.

В те времена, когда религиозное исступление встречало уважение и одобрение и служило самым верным средством к тому, чтобы достичь известности и преуспеяния, было совершенно невозможно положить предел этой священной лихорадке (holy fervours) или ограничить какими-либо естественными рамками то, что устремлено к безграничному и сверхъестественному предмету. Тогда всякий, побуждаемый горячностью своего характера, соперничеством или привычкой к лицемерию, старался превзойти своих ближних и достичь еще больших высот святости и совершенства. Вред, который причиняла та или иная секта, и опасность, связанная с ней, находились в прямой зависимости от ее фанатизма, а поскольку индепенденты брали нотой выше пресвитериан, то они еще менее последних были способны остаться в каких-либо пределах умеренности. Из этого различия как из первого основания необходимо следовали все прочие расхождения между двумя сектами.

Индепенденты отвергали все церковные установления и не желали допускать ни церковных судов, ни иерархии среди священников, ни вмешательства светских властей в духовные дела, ни раз навсегда установленного предпочтения какой-либо системы доктрин или взглядов. Согласно их принципам, каждая конгрегация, объединенная добровольными духовными узами, сама по себе составляла отдельную церковь и осуществляла самоуправление, не обладая, однако, какими-либо светскими санкциями по отношению к своим пасторам и пастве. Для введения в священнический сан было совершенно достаточно избрания конгрегацией; а поскольку индепенденты отрицали всякое существенное различие между мирянами и духовенством, то для получения духовного сана не требовалось ни особой церемонии, ни специального назначения, ни призвания к этой профессии, ни возложения рук, как это принято во всех других церквах. [Религиозное] исступление пресвитериан заставило их отвергнуть власть епископов, отбросить стеснения литургии, урезать обряды, ограничить богатства и авторитет духовенства. Фанатизм индепендентов, вознесшийся на еще большую высоту, упразднил всякое церковное управление, презрел все символы веры и системы, отверг все обряды и уравнял все ранги и степени. Всякий солдат, купец, мастеровой, следуя своему рвению и движимый извращенным духом, предавался внутреннему и высшему руководству и в определенном смысле освящал себя своей непосредственной связью и общением с Небесами.

Католики оправдывали свою доктрину и свою практику религиозных преследований непогрешимостью своего руководства, на которую они претендовали. Пресвитериане, воображавшие, что столь ясные и определенные принципы, которые они одобряли, можно отвергать только из преступного и упрямого упорства, в то время полностью удовлетворяли свое фанатическое рвение посредством аналогичной теории и практики. Индепенден-ты, доведшие то же рвение до крайности, тем не менее пришли к более мягкому принципу религиозной терпимости. Дух их, пустившийся в плавание по безграничному океану вдохновенности, не мог ограничиться какими-либо определенными пределами, и те самые вариации, которые разрешал себе визионер, он был готов, следуя естественному складу ума, разрешать и другим. Из всех христианских сект эта была первой, неуклонно придерживающейся принципа веротерпимости и в пору процветания, и во время бедствий. И замечательно, что столь разумное учение обязано было своим происхождением не размышлению, но высшей степени сумасбродства и фанатизма.

Индепенденты сурово относились лишь к институтам папства и епископства, дух которых, как они думали, питал предрассудки. Кроме того, они считали важнейшей частью всякой религии учение о судьбе, или предопределении. Именно в этих твердых убеждениях единодушно сходились все сектанты, несмотря на прочие расхождения между ними.

Политическая система индепендентов полностью соответствовала их религиозным представлениям. Не довольствуясь значительным сужением власти своего суверена и превращением короля в первого чиновника (magistrate), что было целью пресвитериан, эта секта, более пылкая в своем стремлении к свободе, вынашивала планы полного упразднения монархии и даже аристократии, намереваясь осуществить полное равенство рангов и степеней в совершенно свободной и независимой республике. В соответствии с этим планом они объявили себя противниками всех предложений, направленных на достижение гражданского мира, исключая такие, которые, как они знали, были неосуществимы. Они придерживались правила, в общем мудрого с политической точки зрения, согласно которому всякий, кто обнажил меч и поднял его на своего суверена, должен отбросить ножны. Устрашая других местью оскорбленного наследника престола, они восстановили великое множество людей против гражданского мира, превышающее число тех, кто одобрил иные принципы управления и религии. И громадные успехи, уже достигнутые армиями парламента, и еще большие, ожидаемые вскоре, все более укрепляли их упорство [...]