В числе прочих отмеченный высочайшей милостью, новоиспеченный генерал-майор Кошелев, примеряя мундир с золотым шитьем по красному вороту, поверил, что теперь перед ним открывается блестящая карьера. Оно по летам и заслугам – давно пора уж…

Шумно и весело въезжали в Санкт-Петербург те, кто был при прежнем правлении безвинно и сурово наказан. Без обычных чиновных проволочек им возвращались и титулы, и звания. Однако основные действующие лица упомянутой мартовской ночи, более других надеявшиеся на императорское благоволение, неожиданно один за другим стали под разными предлогами удаляться из столицы.

Не прошло и двух месяцев, как Павел Иванович тоже получил назначение. Ему предписывалось спешно убыть на край вселенной – губернатором далекой и неведомой Камчатки. Повышение, скорее похожее на ссылку. Желая получить хоть какие-то объяснения, Кошелев попытался добиться аудиенции у ставших неприступными Никиты Панина и Беннигсена. Все – безуспешно. Будучи истым служакой, почитая честь офицерскую превыше житейских благ, генерал в начале лета выехал к новому месту службы, выхлопотав только месяц для остановки в Москве под предлогом устройства семейных дел.

В течение этого месяца судьба Павла Ивановича сделала еще один поворот. Разменявший пятый десяток холостяк, он обвенчался с двадцатилетней девицей, Елизаветой Яковлевной Федоровой, из старинного, но изрядно обедневшего московского рода.

Свадьбу сыграли не по чину скромную и поспешную. Были на то свои причины.

Вскоре после этого стали собираться в дальнюю дорогу – в свадебное путешествие поневоле. Павел Иванович уговаривал молодую супругу повременить с отъездом, пожить у матушки, пока он не обустроится на новом месте, но Елизавета Яковлевна мягко и вместе с тем настойчиво возражала, что ее долг отныне быть рядом с Павлом Ивановичем, что и в Святом писании сказано: жене надлежит служить опорой и помощницей мужу в делах его.

Молоденькая жена может растопить и ледяное сердце, что уж говорить о Павле Ивановиче – человеке незлом, хотя и посуровевшем в армейской среде.

Потом, на всем протяжении долгого пути в Охотск, Кошелев не раз благодарил Бога. Елизавета Яковлевна оказалась прекрасной спутницей, славной собеседницей, женщиной ума живого и сметливого. Кроме того, она не только не докучала мужу сетованиями на дорожный неуют, а, что показалось Павлу Ивановичу удивительным для московской барышни, напротив, прилагала все усилия, чтобы скрасить ему многомесячное путешествие. Одним словом, генерал был по-юношески очарован женой, и раны былых баталий докучать перестали.

Но не зря утверждают: было бы сердце, а печали для него найдутся. С приходом в жизнь Кошелева Елизаветы Яковлевны в его душе поселился страх за нее, боязнь потерять это влетевшее в его мироздание, как комета, нечаянное счастье.

Сумеет ли сохранить его, сберечь? Достанет ли у него, старого служаки, сил сделать жизнь дорогого ему создания радостной и спокойной?

И тут же мысли Павла Ивановича перенеслись на предстоящее плавание: выдержит ли Елизавета Яковлевна, не видавшая прежде моря, это путешествие? Как приживется она в этом Богом забытом краю? Супруга не показала виду, но Павел Иванович заметил, какое гнетущее впечатление произвел на нее Охотск. Он ведь только в списках петербургских департаментов значится важным портом. На деле же остается заурядным острогом, глухим задворком империи, мало изменившимся с тех пор, когда опальный дворянин Скорняков-Писарев – бывший директор морской академии – заложил здесь в 1735 году первый корабль. Говорят, основатель Охотска плохо кончил: опустился, запил горькую… Да, опальный край… А что он сам, Кошелев, разве не в опале? Разве ждущий его за морем Нижне-Камчатск не такая же дыра?

Павел Иванович еще раз окинул взглядом карту необъятной империи, расстеленную перед ним на сукне, и впервые не почувствовал горечи от своих дум. Обиды или милость сильных мира сего здесь, на краю света, уже не ощущались опалой судьбы. Да и чего желать, если рядом лучшая из женщин… Что же относительно служения Отечеству, так служить России можно везде. Жизнь еще не закончена. Она в сорок два, оказывается, только начинается.

Тело гигантского кашалота вынырнуло впереди по курсу «Константина» неожиданно. Впередсмотрящий матрос в наступающих сумерках обнаружил черную громадину среди свинцовых волн, когда до кита оставалось не более четверти кабельтова.

Идущий на всех парусах галиот налетел на спящее чудовище. Судно точно наскочило на риф. Если бы не сделанная внакрой обшивка подводной части, в трюмы хлынула бы вода. Но и оставшись целым, галиот подвергся нешуточной опасности. Кто из плававших по Ламскому морю не знает, на что способен разъяренный кашалот!

К счастью для мореходов, раненый исполин был напуган не менее их самих. Широко посаженные глаза великана не позволили ему верно определить, откуда опасность. И хотя «Константин» по своим размерам не составлял и двух третей кашалота, тот решил убраться восвояси.

Ударив по волне плоским хвостом, он выпустил фонтан кровавой зловонной жидкости и пошел вертикально вниз.

Когда оторопь прошла, обнаружилось, что не хватает двух человек: суперкарго Хлебникова и Елизаветы Яковлевны Кошелевой.

…Обрусевший пруссак Вольфганг Иоганнович Штейнгель, на русский манер называемый всеми Владимиром Ивановичем, поведал Хлебникову, что у моряков еще со времен древних греков есть поверье: ждешь удачного рейса – не чихай у левого борта. Гобелин – злой дух, поселяющийся на судне в момент его закладки и по ночам ворующий у моряков табак, а днем прячущийся в трюме, – только того и ждет. Чарами своими превращает ненароком вырвавшийся у моряка чих в крепкий норд-вест – ветер, несущий в этих широтах всякие беды.

Кирилл, само собой, в подобные сказки не верил, но, чихнув на шканцах «Константина», все-таки перекрестился – береженого Бог бережет!

Вообще-то Хлебникову есть от чего быть суеверным. С водной стихией отношения у него – не ахти… Год назад, когда на этом же галиоте выходили из устья Охты, случилась беда. Нерасторопный капитан, предшественник нынешнего, упустил время отлива. Нагрянувший прилив не замедлил выбросить корабль на песчаную отмель. Кириллу пришлось, разбивая новые сапоги о мелкую и острую дресву, прошагать двадцать пять верст по берегу до порта за подмогой. Больше суток потребовалось для перегрузки товаров с галиота на берег, исправления повреждений и спуска судна на воду.

На этот раз, невзирая на то что выход «Константина» пришелся на пятницу – по тем же морским поверьям день, не суляший попутного ветра, – из устья реки выскользнули без приключений.

Глядя, как тают вдали кресты церкви Всемилостивейшего Спаса – самого высокого строения Охотска, Кирилл как бы невзначай задержал взгляд на Елизавете Яковлевне, стоящей неподалеку и завороженно смотревшей на белопенные гребни морских волн. Взирать на Кошелеву Кириллу было ослепительно больно. Так случается, если долго глядишь на солнце без задымленного над огнем осколка стекла. Красота юной генеральши, ее недоступность будили в нем какие-то дремавшие доселе силы, волновали воображение. «Сердце душу бережет», – говорят в народе. Оно же ее и мутит! Что это такое с ним? – Хлебников не понимал, да и не задумывался пока над этим. Душа человеческая неизмерима, как бездна под килем «Константина». Одному лишь Богу известно, что таится в ее глубинах.

Заглядевшись на Елизавету Яковлевну, Хлебников перестал замечать, что происходит вокруг. Время как будто утратило для Кирилла свое привычное течение. Минуты, проведенные вблизи этой женщины, наполнялись особым значением. Ему теперь хотелось только одного: чтобы плавание на галиоте никогда не закончилось, чтобы вечно стояла неподалеку Елизавета Яковлевна, а он все смотрел и смотрел на нее.

Кошелева, должно быть, почувствовала, что за ней наблюдают. Она так живо обернулась в сторону Кирилла, что он не успел отвести глаза. Их взгляды встретились.

В этот самый момент что-то прокричал с салинга матрос, отдал громкую команду Штейнгель, занявший место капитана после выхода корабля в открытое море, заметались по вантам члены команды, словно пытаясь предотвратить какую-то беду. И вслед за этим мощный удар потряс «Константин», а еще спустя мгновение у борта, где стояли Хлебников и Кошелева, взметнулся из глубины хвост гигантского кашалота, и на палубу обрушился поток воды.