– Есть причина, по которой Бог так надолго оставил меня в живых. Он хочет, чтобы я чувствовал то, что чувствовали они. Они молились за свои жизни, но больше не могли ими управлять. Я молюсь о смерти, но не могу ею управлять. Именно поэтому я и прошу вас мне помочь.
«А евреев вы спрашивали, чего хотели они?»
Глаз за глаз; одна жизнь – за жизни многих.
– Я не стану убивать вас, – говорю я, отталкивая Джозефа, но меня останавливает его голос.
– Пожалуйста, это просьба умирающего! – умоляет он. – Или просьба человека, который хочет умереть. Разница небольшая.
Старик бредит. Думает, что он сродни вампиру, как король в его шахматах, которого держат на земле его грехи. Он думает, что если я его убью, то восторжествует библейская справедливость. И кармические долги будут искуплены – еврейка заберет жизнь человека, который лишил жизни других евреев. Рассуждая здраво, я понимаю, что это не так. Руководствуясь чувствами, я не хочу давать ему даже намека на надежду, что хотя бы на секунду задумаюсь над его просьбой.
Но я не могу просто уйти и сделать вид, что никакого разговора не было. Даже если бы ко мне на улице подошел незнакомец и признался в убийстве, я бы и тогда не смогла проигнорировать такое признание. Я бы нашла того, кто знает, как поступить.
Тот факт, что убийство произошло семьдесят лет назад, ничего не меняет.
Глядя на фотографию офицера СС, я не могу понять, как он смог превратиться в стоящего передо мной человека. Человека, который, находясь на виду, прятался более полувека.
Я смеялась с Джозефом, доверяла ему свои тайны, играла с ним в шахматы. За его спиной находился сад Моне, посаженный Мэри, с георгинами, сладким горошком и черенками роз, гортензиями, шпорником и борцом аптечным. Я вспоминаю, как Мэри говорила несколько недель назад, что даже самые прекрасные создания могут оказаться ядовитыми.
Два года назад в новостях освещали дело Ивана Демьянюка. Хотя я и не следила за новостями, но помню, как из дома вывозили в инвалидной коляске древнего старика. Явно кто-то преследует бывших нацистов в судебном порядке.
Но кто?
Если Джозеф лжет, я должна знать почему. Но если он говорит правду, я невольно становлюсь частью этой истории.
Мне нужно время, чтобы подумать.
Я оборачиваюсь и протягиваю ему фотографию. Думаю о молодом Джозефе в офицерской форме, о том, как он поднимает пистолет и стреляет в человека. Вспоминаю иллюстрацию в учебнике истории: изможденный еврей тащит на себе другого.
– Прежде чем я решу, помогать вам или нет, я должна знать, что вы сделали, – медленно произношу я.
Джозеф, задержавший дыхание, наконец выдыхает.
– Вы не сказали «нет», – осторожно говорит он. – Уже хорошо.
– Пока ничего хорошего, – поправляю я и сбегаю по Святой лестнице, а он пусть позаботится о себе сам.
Я иду пешком. Несколько часов. Я знаю, что Джозеф спустится от храма и станет искать меня в булочной. И когда он придет, мне там быть не хочется. К тому времени, когда я возвращаюсь в булочную, из входных дверей струится очередь из убогих, старых, прикованных к инвалидным креслам. Небольшая группка монашек, преклонивших колени в молитве, собралась у куста олеандра, расположенного у туалета. Каким-то чудесным образом, пока меня не было, весть о буханке с Иисусом распространилась по округе.
Мэри стоит рядом с Рокко, который собрал свои дреды в аккуратный «конский хвост», и держит хлеб на блюде, накрытом кухонным полотенцем цвета красного вина. Женщина подталкивает к ним инвалидное кресло с электронным приводом, где сидит ее сын двадцати с лишним лет.
– Смотри, Кит, – говорит она, поднимая буханку и прикасаясь ею к его сжатому кулаку. – Можешь его потрогать?
Мэри делает Рокко знак сменить ее, берет меня под руку и уводит в кухню. Щеки ее горят, черные волосы уложены в высокий начес и залакированы – ну и дела, неужели она накрасилась?!
– Ты где была? – ворчит она. – Пропустила все самое интересное!
Вот, значит, как она думает!
– Да?
– Через десять минут после выхода двенадцатичасовых новостей стали приходить люди. Старые, больные… Все хотели прикоснуться к хлебу.
Я думаю о том, что буханка, должно быть, уже превратилась в рассадник заразы, если ее трогали столько рук.
– Возможно, вопрос покажется тебе глупым, – говорю я, – но зачем?
– Чтобы излечиться, – отвечает Мэри.
– Ясно. Министерству здравоохранения давно следовало искать лекарство от рака в куске хлеба.
– Расскажи это ученым, открывшим пенициллин, – возражает Мэри.
– Мэри, а если в этом нет никакого чуда? Если всего лишь глютен случайно так связался?
– Я в это не верю. Но как бы там ни было, это все равно чудо, – отвечает Мэри, – потому что это дарит отчаявшимся надежду.
Мысли мои возвращаются к Джозефу, к евреям в концлагерях. Когда человеку судьбой определены муки из-за веры, неужели религия может стать маяком? Неужели женщина, у которой так тяжело болен сын, верит, что Бог в этой дурацкой буханке хлеба может его исцелить? И вообще верит в Бога, который позволил ему таким родиться?
– Ты радоваться должна. Все, кто приходит сюда посмотреть на буханку, покупает что-нибудь, испеченное тобой, – говорит Мэри.
– Ты права, – бормочу я. – Я просто очень устала.
– Тогда ступай домой. – Мэри смотрит на часы. – Потому что завтра, мне кажется, покупателей будет вдвое больше.
Выходя из булочной и минуя человека, который снимает буханку на камеру, я понимаю, что буду искать того, кто сможет меня подменить.
У нас с Адамом существует неписаная договоренность не являться друг к другу на работу. Никогда не знаешь, кто будет проходить мимо и узнает твою машину. К тому же его начальник по совместительству и отец Шэннон.
Я оставляю машину за квартал от его похоронного бюро и снова вспоминаю о Джозефе. Случалось ли так, что новый знакомый тыкал в него пальцем, добродушно говорил: «Я вас откуда-то знаю…», и Джозеф тут же покрывался липким потом? Посматривал ли он в чужие окна не для того, чтобы увидеть собственное отражение, а чтобы удостовериться, что за ним никто не следит?
И, разумеется, я постоянно гадаю, было ли наше знакомство чистой случайностью или же он намеренно искал такую, как я. Не просто девушку из еврейской семьи в городке, где евреев раз-два и обчелся, но человека, у которого к тому же обезображено лицо, поэтому он слишком застенчив, чтобы привлекать к себе внимание окружающих и делиться его историей. Я никогда не рассказывала Джозефу об Адаме, но неужели он разглядел во мне нечистую совесть сродни своей?
К счастью, похорон сейчас не было. Бизнес у Адама стабильный: у него всегда будут клиенты, но если бы сейчас проходило отпевание, я бы не стала его беспокоить. Я посылаю Адаму сообщение, когда оказываюсь с обратной стороны похоронного бюро, возле мусорных контейнеров. «Я с тыльной стороны. Нужно поговорить».
Через секунду он появляется на улице, одетый в хирургический костюм.
– Сейдж, что ты здесь делаешь? – шепчет он, хотя мы на улице одни. – Роберт наверху.
Робертом зовут его тестя.
– У меня был просто отвратительный день, – говорю я, едва не плача.
– А у меня очень много работы. Это не может подождать?
– Пожалуйста, – прошу я, – пять минут!
Он не успевает ответить, как в проеме двери за его спиной возникает высокий седовласый мужчина.
– Адам, может, объяснишь, почему дверь в кабинет бальзамирования широко открыта, когда клиент лежит на столе? Мне казалось, ты бросил курить… – Он замечает мою половину лица а-ля картины Пикассо и выдавливает из себя улыбку. – Простите, чем могу помочь?
– Папа, – говорит Адам, – это Сейдж…
– Макфи, – вмешиваюсь я, становясь вполоборота, чтобы скрыть шрам. – Журналистка из «Мэн экспресс».
Слишком поздно я понимаю, что название скорее похоже на название поезда, а не газеты.
– Хочу написать репортаж об одном дне из жизни сотрудника похоронного бюро, – продолжаю я.