В середине апреля 1945 года в небольшом силезском городке Ситтау, на подступах к которому уже вели бои советские войска, стремившиеся в Берлин, в одной из комнат двухэтажного особняка, где размещалось отделение «Абвера», беседовали двое. Один из них — высокий крепкий человек с квадратным подбородком и маловыразительными блекло-серыми глазами, одетый в зимнее поношенное обмундирование и грубые кирзовые сапоги рядового советской пехоты, сидел у стола и внимательно слушал высокого гауптмана, статную фигуру которого облегал черный мундир со знаками отличия капитана войск СС. Поблескивающий на его груди железный крест первой степени указывал, что этот вылощенный и, надо отдать ему справедливость, красивый офицер — типичная «белокурая бестия», как называл таких ярко выраженных представителей «высшей германской расы» сам фюрер, — имел немалые заслуги и преуспевал на своем поприще. Это был Людвиг фон Ренау, начальник одной из важных служб «Абвера», ведших разведку против Советских Вооруженных Сил.

— Скажите, господин Нечипуренко, — продолжал он на чистейшем русском языке начатый несколько минут назад разговор. — Вы верите в переселение душ?

Тот, кого назвали Нечипуренко, только удивленно вскинул брови и продолжал угрюмо молчать. Он никак не мог сообразить, с чего бы это у гауптмана фон Ренау сегодня такое хорошее настроение. Германия доживала считанные дни, советские войска не сегодня-завтра ворвутся в Берлин, а он шутит, будто бы и впрямь уже начали сбываться чудеса, обещанные фюрером.

— Не верите? — продолжал в том же тоне фон Ренау, не обращая ни малейшего внимания на угрюмый вид своего собеседника. — Напрасно! А между тем вы уже сегодня станете не только свидетелем, но и, так сказать, непосредственным участником великого таинства переселения душ, о котором так замечательно пишет личный прорицатель нашего великого фюрера доктор Шварцвассер. Итак, — продолжал Ренау, — сегодня душа советского солдата второго пехотного полка дивизии, которой командовал, увы, покойный генерал-майор Пименов, душа раненого упрямого советского солдата Петра Никезина, находящегося в настоящую минуту в девятой камере, в подвале этого уютного дома, переселится на небеса. И так как он не дал нам никаких показаний, попадет или в наш капиталистический ад или в ваш коммунистический рай. Ведь вы тоже коммунист, уважаемый господин Нечипуренко?

Нечипуренко криво усмехнулся и густым басом произнес:

— Куда уж там, стопроцентный!

— Нет? Жаль! — продолжал фон Ренау. — Ну, ничего, вы еще успеете им стать. А пока вернемся к волнующей нас с вами теме переселения душ. Ваша душа, душа раба божьего Миколы Тарасовича Нечипуренко, бывшего кулака, уголовника и рядового дезертира, а ныне выпускника-отличника лучшей в мире германской разведывательной школы, растворится в эфире и перестанет существовать, а, перестав существовать, возникнет в своем новом естестве, как учит уважаемый доктор Шварцвассер… Впрочем, к черту доктора! Я вижу, ясновидение до вас не доходит. Вы, как все русские, грубый материалист. Короче говоря, Нечипуренко, слушай внимательно и соображай. Сейчас тебе набьют морду, не беспокойся, немного, только для грима, и забросят в камеру номер девять, где сидит раненый советский солдат Петр Афанасьевич Никезин. Ты ему сможешь рассказать, как сегодня ночью ты шел в разведку, двух твоих товарищей убили, а ты «кокнул трех фрицев», кажется, вы так говорите? Ну, тебя схватили, и вот ты в девятой камере. Не думаю, что Никезин тут же разоткровенничается с тобой. А ты с ним о войне и не говори. Беседуй о доме, о родине, о семье. Это темы безобидные, а тебя именно это и должно интересовать для своего собственного благополучия. Почему — соображаешь?

Нечипуренко отрицательно покачал головой. Его явно не радовала перспектива быть избитым «для грима», и он в душе посылал ко всем чертям этого щеголеватого гауптмана, который или хлебнул лишнего, или нюхнул кокаинчика: уж слишком он весел и глазами играет.

Фон Ренау, видимо, был тонкий психолог. Во всяком случае, он понял мысли Нечипуренко, потому что вдруг оборвал свои разглагольствования, щелкнул зажигалкой, раскурил сигарету и, проследив взглядом за аккуратными колечками дыма, повернулся к Нечипуренко и резко бросил:

— Надо соображать! Даже если речь идет, — Ренау изобразил подобие улыбки, — о переселении душ. Душа Петра Никезина вместе с его документами, медалью «За отвагу» и всей его биографией переселится в тебя. Завтра кончится Микола Нечипуренко. И ровно в шесть часов утра по берлинскому времени ты станешь рядовым Советской Армии Петром Афанасьевичем Никезиным, станешь надолго, на три, а может быть, и на пять лет.

— Так война же к концу идет! — вырвалось у Нечипуренко.

— Наконец-то начинаешь проявлять сообразительность, — расхохотался фон Ренау. — Война кончается, верно, но не для нас с тобой. Для меня и для тебя, будущий рядовой запаса советский гражданин Петр Никезин, она только начинается по-настоящему, а кончится она, когда у Людвига фон Ренау… Впрочем, не обо мне речь. Кончится война, когда ты, Микола Нечипуренко, станешь хозяином пятиэтажного дома в Киеве на Крещатике, или городским головой в Виннице, или, если тебе не нравится Украина, ты сможешь открыть собственный пансион в Швейцарии или фабрику гуттаперчевых гребешков на берегах Мичигана. Там чудесный воздух! А пока тебе вскоре придется вновь привыкать к советскому климату.

Нечипуренко вздрогнул. Он знал, к чему его готовят в шпионской школе, но надеялся в душе, что война кончится, все как-то обойдется, и он сможет как-нибудь пристроиться к богатой и спокойной жизни. А теперь все должно было начинаться сначала: постоянные страхи, игра со смертью. Нет, он не хочет, не согласен. Все что угодно, но не это!

Ренау будто читал мысли Нечипуренко. Он решил одним ударом сломить его сопротивление. Ренау нажал кнопку звонка. В кабинет вошел его ближайший помощник обер-лейтенант Роберт Фоттхерт.

— Роберт, — обратился к вошедшему Ренау, — позовите Вилли Пуура, и, пусть он наставит ему, — Ренау кивнул в сторону Нечипуренко, — несколько фонарей. Вилли — боксер и знает, как это делается. Да, кстати, если уж делать, так все сразу. В какую руку ранен этот Никезин из девятой камеры?

— В левую, выше локтя, кость задета, — ответил Фоттхерт.

— Откуда такие подробности, Роберт? Ты что, пригласил к нему профессора-рентгенолога из Берлина? — расхохотался Ренау.

— Обошлось без рентгенолога, — ответил Фоттхерт. — Я просто вспомнил, как этот Никезин двинул левой рукой нашего Вилли, когда тот стал выворачивать ему правую. Вилли едва удержался на ногах.

— И такой герой должен завтра в шесть часов утра умереть… — меланхолически заметил Ренау. — Пусть ему в этом поможет бог и Вилли Пуур. А заодно, пусть Вилли прострелит левую руку господину Нечипуренко.

— Я не хочу! — взметнулся со стула Нечипуренко.

— Молчать! Хайль Гитлер! — гаркнул Ренау. — Ну! — И он вперился бешеным взглядом в Нечипуренко.

— Хайль Гитлер! — пробормотал Нечипуренко и сник.

— То-то же! — И Ренау, уже вновь спокойно, продолжал своим мягким бархатным баритоном: — Скажешь Вилли, пусть он работает чистенько и не заденет, упаси бог, кость. И пульку пусть протрет спиртиком, чтобы не было никакого абсцесса. Нам невыгодно, чтобы господин Нечипуренко, а с завтрашнего дня товарищ Никезин, долго болел. И, кроме того, мы должны беречь его руки, так как он замечательный музыкант. Ты слышал, Роберт, как господин Нечипуренко играет на аккордеоне?

— Да, слышал, конечно, гер гауптман, — ответил Фоттхерт. — Я могу пойти распорядиться?

— Нет, побудь с нами, Роберт, на рассвете мы расстанемся, и ты должен быть в курсе всех дел. Садись.

Фоттхерт уселся в мягкое кресло и закурил.

— Так вот, — вновь обратился Ренау к Нечипуренко. — Вы должны знать, что с вами произойдет, как только вы станете Петром Никезиным. Впрочем, я несколько забегаю вперед, вы должны еще кое-что услышать как Нечипуренко. Фоттхерт, — обратился Ренау к своему помощнику, — на какую сумму вы открыли счет на имя Нечипуренко в швейцарском банке?