« ВИТЯ + ЛЮДА = …»
Однажды писателя Виктора Голявкина арестовали за скандал у пивного ларька и приговорили к пятнадцати суткам отсидки за хулиганство. Друзья-писатели сообщили ему, что постараются выручить, не допустить, что бы член Союза писателей пятнадцать суток подметал улицу. Голявкин категорически запретил спасательные действия:
- Вобше, совершенно не нужно этого делать! Если мне судьбой назначено в тюрьме отсидеть, то, вобше, лучше пятнадцать суток. А так они меня сейчас вытащат, а потом неизвестно, сколько придется отсидеть...
Уроженец Баку, русский по происхождению, он говорил с каким-то неизъяснимым акцентом, это даже и не акцент был, а очень бакинский говор. Но дело не в том, как он говорил, незабываемым осталось то именно, что говорилось. Я уверена, что написанные им книги, романы «Арфа и бокс», «Мой добрый папа», повести и рассказы будут жить свою долгую жизнь. Очнется страна от пережитых потрясений, воспрянет духом, и время само отшелушит сухие, никчемные листья сиюминутного, нестоящего внимания, вернув интерес читателя сочному, неувядаемому плоду русской словесности. И тогда имя Голявкина займет свое законное место. Едва появившись на литературном горизонте, это имя уже сверкало в ареоле легенд и мифов. Я говорю «едва» потому, что на самом деле именно он, Виктор Голявкин – был первой ласточкой самиздата. Еще и слово-то это не было в употреблении и уж, конечно, никакой моды на самиздат не было. Не слыханно и не видано было, что бы читали, запоминали, передавали друг другу, что-то несуществующее, как полиграфическое изделие. Отпечатанные на машинке, только прочитанные в узком кругу, рассказы Голявкина тут же вылетали за пределы не только этого круга, но за пределы города, покоряя и восхищая уже не только Ленинград, но и Москву. Еще задолго до того, как будут написаны строчки: «Эрика дает четыре копии – вот и всё, и этого достаточно...»
Он учился в Академии художеств в мастерской декоративного искусства, жил в общежитии, соседи по комнате и были его первыми слушателями. Первыми его восхищенными поклонниками. И многое ему прощалось только из восхищения его литературным талантом.
- Жуткая, понимаешь, история произошла – жаловался Витя – Ему сало прислали, он его за окно положил, сало лежит, я думаю: он кусочек отрэзал, я кусочек отрэжу, он кусочек, я кусочек – он не заметит... Сало почти кончилось, оказывается он вобше не отрэзал...
Потом с Сашком Леоновым снимали комнату в Свечном переулке. У Вити уже появилась Люда. Комнату перегородили простыней на веревке. Катившаяся, как снежный ком, слава прикатывала в Витину койку и других барышень. Сашок страдал от одиночества, недоедания и авитаминоза. Витек сложные ситуации разрешал просто:
- У меня Людка была, я ей говорю: ты пойди, погуляй, ко мне баба должна прийти...
Людка гуляла. Получала закалку к будущей семейной жизни. Сашок, умеренно заикаясь, возмущался. Иногда, он начинал заикаться на каждом слове от неумеренного возмущения.
- П-п-редставляешь, к-к-какие-то е-его п-поклоннники пригласили его в ресторан. О-он м-меня взял с собой, просто пожрать. За-а столом какой-то хмырь меня спросил: правда ли, что Голявкин т- такой же гениальный художник к-к-как и писатель. Я сказал: он г-г-гениальный писатель и очень талантливый художник. Т-так всю д-дорогу д-домой эт-та сволочь меня бил и пихал:
- « З-запомни, следующий раз ты должен отвечать: Голявкин т- такой же гениальный художник, как и писатель». С-сволочь!... Наверное, не сильно бил – пихал-то наверняка – но если бы Витя бил, было бы заметно. Что-то все-таки в этом «Запомни...» самого Сашка восхищало, не только слушателей.
У нас с Мишей родилась Юлька. То есть, я её родила, а Миша, купив водку, пошел праздновать это событие в дипломную мастерскую Голявкина. У декораторов мастерские были большие, к тому же находились они во дворе Академии, и войти в них можно было в любое время. Так что там всегда толпился народ. Оказалось, перед Мишиным приходом здесь был Евтушенко, а теперь Голявкин поехал проводить его в Москву и скоро вернется. Евтушенко только что вернулся из Парижа. Там его водили смотреть какую-то абсурдисткую пьесу Ионеско. Она весь Париж восхищала. Но Евтушенко особого восхищения не выразил, а только сказал: «У нас такие вещи давно Голявкин делает, да еще и лучше». Вите очень понравился его рассказ, но неожиданно Евтушенко подскочил к нему сзади и с совершенно неуместным выкриком: «Я понес Голявкина!» обхватил его и действительно некоторое расстояние пронес по мастерской. В это время такси подъехало, и надо было выходить. Вернулся Витя раньше, чем его ждали. Немного расстроенный. Выпил водки и объяснил:
- Вообше, так не очень хорошо получилось. Едем в такси, Женька впереди, я сзади. Я думаю: что вообше он хотел сказать этими словами: «Я понес Голявкина!» Отвратительно звучит. Я говорю: «Женя!», он поворачивается, и я так гениально даю ему в морду! Но он тоже так гениально говорит: «Остановите машину. Витя выходи!» Я вышел.
А всё-таки – и это поразительно: Евтушенко в Париже ставил на место зарвавшихся французов с их невнятным Ионеско, ссылаясь на нигде никогда не напечатанные Витины рассказы! И еще ни одной его детской книжки не появилось, а вот же катит из Москвы в Питер кавалькада блестящих черных Волг, в одной из них дочка редактора американского журнала «Look», в других подобострастная свита московских поклонников её наполовину американского происхождения – и катят они из Москвы в Питер, исключительно желая познакомиться с Голявкиным, иметь счастье при случае упомянуть, что ужинали с ним в ресторане гостиницы «Европейская». Правда, с этим ужином тоже не хорошо вышло. Получив приглашение, Витя как-то стушевался, как-то его подавил очень уж шикарный вид приглашавших – ослепительно-белые манжеты из рукавов ослепительно-черных пиджаков, – всё по последней моде, лоск, блеск, манеры – словом стушевался и не помянул ни словом Сашка – дескать, приду с другом. Но не плохой ход придумал.
- Я, - говорит Сашку, - пойду, а ты примерно так через час войди в ресторан, невзначай так, оглядись. Я будто тоже невзначай увижу тебя и крикну: «Прывэт, Сашок!» Они, спросят, кто это, я скажу: «Мой друг», ну, они тебя пригласят к столу. Пожрешь тоже...
За столом в «Астории» однако же, с самого начала всё приняло для Витька странный и весьма неожиданный оборот. Человек восемь лощеных мужиков при манжетах и четыре, в подражание «лукше» нарочито не накрашенных и от того похожих на стайку моли, дамы вдруг все дружно заговорили о родах. Такую странную тему с самого начала задала «лукша», а прочие, в том числе и мужчины, к Витиному удивлению её поддержали. Кто, как рожал, и какие бывают осложнения, и кому доводилось Кесарево сечение делать, дабы избежать разрывов. И так в этой увлекательной беседе, как бы совершенно не придавая значения сидящему за столом писателю, и даже его мнением по поводу Кесарева сечения не интересуясь, целый час провели, произнося тосты и поочередно выпивая за благополучный роды то одной дамы, то другой. Он, правда, и не имел никакого особого мнения по поводу Кесарева сечения – как-то прежде не задумывался, а сейчас все следил за входом, ждал появления Сашка. И Сашек появился. Вошел и так небрежно стал оглядывать зал: нет ли кого знакомого. И тут Витя, своим характерным жестом вздернув руку, на весь зал крикнул: « Прывэт, Сашок!»
Сашек ему тоже помахал, но только на одну секунду за столом возникла пауза. И никто даже не спросил: «Кого это вы приветствуете?», никто не предложил пригласить друга к столу, опять о своем заладили. Такое у них было воспитание. Такая невозмутимость им была свойственна. Такой хороший тон. Витя, от этого хорошего тона обалдел и упустил момент. Сашок потоптался с ноги на ногу и ушел, не солоно хлебавши. И вот тут, хоть и с опозданием, Витя обрел себя. Встал над столом с бокалом в руке. И сразу привлек к себе внимание. Должно быть, они все-таки ждали, что знаменитый писатель, ради которого они покрыли, не задумываясь, восемьсот километров, выскажется, наконец, на интересующую их тему. Он и высказался:
