– Клиента нет, – ответил я.

– Но мог быть, раз ты находился там. Ты ничего не ел?

– Три часа назад у окружного прокурора мне предложили сандвич, но мой желудок ответил отрицательно. Он предпочел свидание с тобой. – Фриц протянул мне стакан апельсинового сока. – Спасибо. Сосиски пахнут расчудесно.

Он не любил разговаривать или слушать чьи-либо рассказы, когда занимался стряпней, даже такой простой, как варка сосисок, поэтому я взял номер «Таймса», который, как обычно, лежал на столе у моего прибора, и стал его просматривать.

Конечно, убийство не такая уж сенсация, чтобы сообщать о нем на первой полосе, но убийство, совершенное во время широко известного приема матерей-одиночек в особняке миссис Робильотти, занимало половину первой полосы и продолжалось на двадцать третьей. Однако, так как убийство произошло поздно вечером, в газете не было ни единой фотографии, даже фотографии моей персоны.

Я расправлялся с яйцами пашот на гренках, когда зазвонил внутренний телефон. Подняв трубку, я сказал «доброе утро» и в ответ услышал голос Ниро Вулфа:

– Когда ты пожаловал домой?

– Полчаса назад. Сейчас я завтракаю. Было ли сообщение о случившемся во время передачи новостей в семь тридцать?

– Да. Как тебе известно, я не люблю слова «передача». Разве обязательно пользоваться им?

– Поправка. Считайте это трансляцией последних известий по радио. Я не в настроении спорить. К тому же у меня остывают гренки.

– Когда позавтракаешь, поднимись наверх.

Я положил трубку, и Фриц спросил, в каком настроении пребывает шеф. Я ответил, что не знаю, мне на это наплевать.

Я не торопился с завтраком, даже выпил три чашки кофе вместо обычных двух и как раз делал последний глоток, когда вернулся Фриц, который относил Вулфу поднос с завтраком. Я отставил чашку, встал, потянулся, зевнул, затем вышел в прихожую, не спеша поднялся по лестнице, свернул налево, постучал в дверь и услышал приглашение войти.

Открыв дверь, я зажмурился. Лучи утреннего солнца врывались в комнату через окно и отражались от необъятной желтой пижамы Ниро Вулфа. Он восседал за столом возле окна и поглощал миску свежего инжира со сливками. Когда я перечислял затраты по нашему заведению, я мог бы упомянуть о том, что свежий инжир в марте, доставленный по воздуху из Чили, стоит значительно дороже выеденного яйца.

Он взглянул на меня.

– Ты в растрепанных чувствах, – отметил он.

– Да, сэр. А также раздражен. А также посрамлен и разбит. По радио сообщили, что она была убита?

– Нет. Только то, что она умерла от яда и что полиция ведет следствие. Твое имя не упоминалось. Ты впутан в эту историю?

– По самое горло. Одна из подружек погибшей рассказала, что у нее в сумочке пузырек с ядом, и я не спускал с Фэйт глаз. Все мы, двенадцать человек, находились вместе в гостиной, танцевали, двенадцать, не считая дворецкого и музыкантов, когда один молодой человек принес ей бокал шампанского, она сделала глоток и через восемь минут была мертва. От цианида, это установлено. Яд был подмешан в шампанское, но это сделала не она. Я наблюдал за ней и могу утверждать, что она этого не сделала. Большинству, может быть, даже всем, хотелось бы, чтобы это сделала она сама. Миссис Робильотти готова задушить меня, и, возможно, кое-кто охотно согласился бы ей помочь. Самоубийство в ее доме само по себе достаточно плохо, ну а уж убийство – из рук вон. Итак, я впутан в это дело.

Он раскусил винную ягоду.

– Без сомнения. Надеюсь, ты подумал о том, следует ли держать свой вывод при себе?

Я оценил то, что он не подверг сомнению мое утверждение. Он отдавал дань моим способностям, а при том состоянии, в котором я находился, это было мне необходимо.

– Конечно, я все учел. Но я не должен был забывать о том, что у нее в сумочке яд, так как девушка, которая мне это рассказала, расскажет об этом Кремеру, Стеббинсу и Роуклиффу, которые, конечно, поймут, что я держал глаза открытыми. Не мог же я заявить им: да, я наблюдал за сумочкой, да, я смотрел на мисс Фэйт, когда Грантэм принес ей шампанское, да, она могла всыпать что-нибудь в шампанское перед тем, как выпить, тогда как я на сто процентов уверен, что ничего подобного она не делала.

– Конечно, – согласился Вулф, покончил с инжиром и взял из подогревателя сырник с яйцом, обсыпанный хлебной крошкой. – Итак, ты впутан… Насколько я понимаю, в этом деле мы не можем ждать выгодного клиента.

– Нет. И уж во всяком случае не миссис Робильотти.

– Очень хорошо. – Он сунул сдобу в тостер. – Помнишь мои вчерашние слова?

– Да, помню. Вы сказали, что я унижаю себя. Но вы не сказали, что я окажусь свидетелем убийства, которое не принесет нам никакого дохода. Сегодня я депонирую чеки.

Он порекомендовал мне отправиться в постель, и я ответил, что если я это сделаю, то потребуется ядерная бомба, чтобы разбудить меня.

Приняв душ, почистив зубы, побрившись, надев чистые рубашку и носки, проделав прогулку в банк и обратно, я начал приходить к убеждению, что сумею протянуть день. У меня были три причины совершить поход в банк. Первая: люди имеют привычку умирать, и, если тот, кто подписал наш чек, умрет раньше, чем чек попадет в банк, нам его не оплатят. Вторая: я хотел побыть на свежем воздухе. Третья: мне было сказано областным прокурором, чтобы я все время находился в пределах досягаемости, то есть дома, а я хотел воспользоваться дарованной мне конституцией свободой передвижения. Однако все обошлось – когда я вернулся домой, Фриц сказал, что единственный телефонный звонок был от Лона Коэна из «Газетт».

Лон уже много лет оказывает нам различные услуги, и, кроме того, он мне симпатичен, поэтому я тут же позвонил ему. Он хотел заполучить рассказ очевидца, свидетеля последних часов жизни Фэйт Ашер. Я сказал, что подумаю и извещу его. За рассказ он обещал мне пятьсот долларов, которые пойдут не Ниро Вулфу, а мне, так как мое присутствие на приеме было сугубо личным делом, не имеющим никакого отношения к службе. Конечно, Лон Коэн изо всех сил давил на меня – обычная манера журналистов, – но я осадил его. Наживка была привлекательная – пять сотен и моя фотография в газете. Но я не мог обойти молчанием главного, а если я расскажу, как все произошло, тогда весь мир узнает, что я являюсь единственной помехой к тому, чтобы объявить смерть Фэйт Ашер самоубийством. И все, начиная от областного прокурора до дворецкого, насядут на меня. Я с огорчением думал, что придется отказаться от предложения Лона, когда раздался звонок. Я услышал голос Цецилии Грантэм. Она поинтересовалась, нахожусь ли я в одиночестве. Я ответил утвердительно, но заметил, что через шесть минут из оранжереи спустится Вулф, и я уже буду не один.

– Это не займет так много времени. – Голос у нее был хриплый, но не обязательно, чтобы от выпитого. Как и всем нам, включая меня самого, ей пришлось много разговаривать за последние двенадцать часов. – Если, конечно, вы ответите на мой вопрос. Ответите?

– Сперва задайте его.

– Относительно того, что вы сказали прошлой ночью, когда я побежала звонить доктору. Моя мать говорит, что вы думаете, будто Фэйт Ашер убили. Вы это говорили?

– Да.

– Почему вы это сказали? Вот мой вопрос.

– Потому что я так подумал.

– Не остроумничайте, Арчи. Почему вы так подумали?

– Потому что обстоятельства вынудили меня. Если вы считаете, что я увиливаю от ответа, то вы правы. Я очень хотел услужить девушке, которая так хорошо танцует, но не отвечу на ваш вопрос. Во всяком случае, сейчас. К сожалению, тут я ничего не могу поделать.

– Вы все еще продолжаете думать, что она была убита?

– Да.

– Но почему?

Я никогда не вешаю трубку до конца разговора, но, кажется, на этот раз мог бы это сделать. Впрочем, она сама сдалась как раз в тот момент, когда лифт с Вулфом остановился внизу. Вошел шеф, направился к письменному столу, устроил поудобнее свою тушу в кресле, просмотрел корреспонденцию, затем взглянул на календарь и откинулся назад, чтобы прочесть письмо на трех страницах от одного охотника за орхидеями из Новой Гвинеи. Он был на третьей странице, когда раздался звонок в дверь. Я встал, вышел в прихожую, сквозь одностороннее стекло увидел за дверью знакомую дородную фигуру и распахнул дверь.